Малая Глуша
Шрифт:
– Откуда?
– Ну, из космоса. Вот не надо было попов отменять.
– Космос и попы как-то не стыкуются, – сказала Петрищенко.
– Не скажите. Когда они были, к нам никто из космоса и не лез. А сейчас любая тварь так и норовит. Вот, трибуны сейчас строят, на Октябрьском поле. А знаете, на что они похожи, трибуны? На зиккураты. Знаете, что такое зиккураты?
– Храмы такие, – устало ответила Петрищенко. – В Вавилоне, кажется.
– Вот-вот. Человеческие жертвы там приносили. А мавзолей на что похож? Они на мертвеце ногами
Господи, подумала Петрищенко, еще и водитель сумасшедший попался. Но как же быстро слухи расходятся, а?
– Вы бы поскорее, – произнесла она тоскливо.
– Быстрее нельзя. Скользко.
– Ну тогда… а то, что из космоса кто-то напал, это бабьи сказки. Кто вам вообще сказал?
– Вы что, с Луны свалились? – удивился водитель. – Все знают, а вы – нет!
Лифт опять застрял где-то на восьмом, она здесь, внизу, слышала, как он там гудит и истерично хлопает дверьми. Несколько раз она надавила на кнопку – бесполезно.
В пролете между пятым и шестым было темно, она поскользнулась и подвернула ногу; но уже через пару минут стояла на площадке седьмого этажа и звонила, звонила, звонила в дверь.
Никто не отвечал.
Она начала рыться в сумочке в поисках ключей, как всегда в таких случаях, ей попадалось под руку все, что угодно, только не ключи – губная помада, кошелек, чехол от зонтика…
Зонтик, только тут сообразила она, так и остался в машине.
А если там изнутри заперто на ключ? Или на засов? Зачем мы вообще запираем дверь на засов, бандитов, что ли, боимся?
Придется звонить соседям, просить дядю Мишу лезть через их балкон на наш балкон. Он, правда, моряк, но ведь сейчас мокро, перила скользкие… А если он, проникнув, увидит там… Что?
Что ей вообще делать?
Тут под пальцы подвернулись ключи, она потащила их, обламывая ногти, и, когда вытащила, обнаружила, что пальцы у нее в крови. Когда она успела порезаться?
Тьфу ты, это же помада!
Никогда не буду больше покупать помаду такого цвета…
Ключ после нескольких попыток вошел в скважину и повернулся там неожиданно легко. Она даже не стала вынимать его – так и вошла, оставив дверь открытой.
– Лялька! – крикнула она из коридора.
Никого.
В зеркале отразилось ее собственное бледное лицо с обвисшими на дожде прядями и перекосившимися очками.
Из маминой комнаты доносились неразборчивые звуки.
– Мама! – шепотом позвала она. – Лялька!
Зажигая по дороге свет, она метнулась в мамину комнату. И чуть не закашлялась от вони мочи и немытого тела; мама лежала на полу, одеяло спутало ей ноги, и она силилась, но никак не могла повернуться на бок. Неразборчиво орал телевизор.
– Ах ты!
Петрищенко подбежала, схватила старуху под мышки и, чувствуя, как внизу живота что-то обрывается, втащила ее на кровать. На полу осталась мутная желтая лужа.
– Мама, что же ты? Упала?
– Ты
– Да, да, – машинально отозвалась Петрищенко, – ножки запутались…
Она протерла мать салфеткой и поправила ей подушку.
– Какая ты равнодушная мать, – пожаловалась старуха, – я плакала-плакала.
– Извини.
Нам кажется, тело – это как оболочка, думала она устало, снашивается, а под ним личность. Твердая, как алмаз. И ничего этой личности не делается. То есть ты как бы всегда одна и та же, и если сбросить оболочку… Но ведь вот что осталось от мамы? Обрывки воспоминаний? Личность – это гормоны, хрупкая гормональная настройка, плюс кора головного мозга, а кора всегда сдает первой. Остаются древние структуры, страшные… Те, которые у змей есть, у ящериц… Откуда я знаю, что это – моя мама? Вот эта старуха, со змеиной кожей под подбородком? Вечно голодная, лепечущая капризным тоном маленькой девочки? Только потому, что эти изменения происходили у меня на глазах, постепенно?
Она взяла с полки чистую салфетку и вытерла себе глаза и нос.
Но где все-таки Лялька?
В Лялькиной комнате в беспорядке разбросаны были вещи, косметика, какие-то ватки с остатками косметики и пятнами лака для ногтей, бобины, у шкафа туфли боком, одна к другой, она их раньше не видела, пахло ацетоном и духами. Почему она любит такие приторные духи, она же молодая девушка!
Она вернулась в коридор; Лялькиной джинсовой куртки не было на вешалке. То есть она и не приходила? Если бы она забежала днем, она бы переоделась, надела бы плащ, вон дождь какой.
Ну, не приходила, уговаривала она себя, ничего, еще детское, в сущности, время, она в библиотеке сидит, или с подружками… или семинар у них, у нее в последнее время много семинаров. Она же не знает, что у меня сейчас аврал, чего я от нее хочу, в самом деле?
Телефон на тумбочке в гостиной зазвонил громко и резко. Она вздрогнула. В последнее время она не ждала от телефона ничего хорошего.
– Мама, я сегодня у Людки заночую, ладно? Нам к семинару готовиться, а…
– Что ж ты даже днем не забежала, бабушку проведать?
– Не успела, у нас дополнительную пару поставили. И практические. Ты не волнуйся, ладно?
Петрищенко прислушалась: в трубке где-то далеко, на заднем плане играла музыка. Они что же, и занимаются под музыку?
– Хотя бы телефон скажи этой твоей Людки, – начала она, – я…
Но Лялька уже бросила трубку.
– Не волнуйся, – передразнила Петрищенко.
Однако в глубине души она ощутила облегчение; Лялька не будет возвращаться по ночным улицам.
Она заперла дверь изнутри, стащила пальто, машинально попыталась повесить его за петельку, махнула рукой и повесила так. Морщась, скинула туфли, пошевелив для разминки пальцами ног, потом побрела обратно в Лялькину комнату.