Малая Глуша
Шрифт:
– Мама, – сказала Лялька шепотом, – ты чего?
– Ничего, – сказала Петрищенко, – иди спать. Только сначала эту пакость забери, порви на мелкие клочки, и в мусоропровод. Ясно? И. Если. До вечера. Я. Не увижу. Негативы. Я. Твоему Вове. Вырву глаза. Глазные яблоки вырву вот этими ногтями. Поняла?
– Я завтра… негативы.
– Я рада, – сказала Петрищенко, – что наконец-то мы достигли полного взаимопонимания.
Рваные быстрые облака бегут по небу, и тени их бегут по окну. Из щели между рамами тянет сырым воздухом. Розка устраивается спать: она утащила
«Она слышала, как там кричат и смеются люди. Но вокруг нее раскинулось спящее царство. И тут на память ей пришли истории, что по вечерам у костров рассказывали Перро и Мопертюи жуткие истории, которые случаются в дебрях Нового Света, населенных еще и поныне нечистой силой; сколько раз миссионеры, путешественники и торговцы, попавшие в эти места, испытывали на себе ее злобные колдовские чары.
Здесь кругом затаились дикие чудища, здесь блуждали неприкаянные души язычников, принимающие самые неожиданные обличья, чтобы легче заманивать путников в свои сети… Анжелика пыталась убедить себя, что просто ей стало нехорошо, потому что, разгоряченная, она бросилась в ледяную воду. Но в душе она знала, что с ней произошло нечто таинственное, поразившее ее в самое сердце».
Если честно, то ей, Розке, больше нравилась «Анжелика – маркиза ангелов», там, где про наряды и про любовь. И еще «Анжелика и король». А тут слишком много индейцев, стрельбы, припасов, пороха, а про любовь совсем мало, хотя граф де Пейрак по-прежнему очень загадочный и романтичный и сердце Анжелики замирает, когда она смотрит в его властные темные глаза. Она его представляла таким, каким видела в кино, высоким, широкоплечим, с утомленным гордым лицом интеллектуала.
Розка засыпает. Она думает, что обязательно все наладится и жизнь будет яркая, замечательная; насыщенная жизнь, и большая любовь, ничем не хуже, чем у Анжелики, и, может, удастся выцыганить у мамы деньги на те тупоносенькие замшевые ботинки на манке, которые она видела в комиссионном. Прекрасные ботинки для путешествия по Канаде. Пешком в лесах очень трудно, сплошные выбоины и корни, да еще холодно, она обязательно должна уговорить маму купить ей хорошую верховую лошадь, и кто там, наверное, Жоффрей зовет, зовет, зовет ее за темными стволами деревьев. Розка спит, и ноги ее под одеялом идут, идут, идут куда-то.
Наверху на красной растяжке, которая в темноте казалась черной, крупными белыми буквами было написано: «Вперед к олимпийским рекордам!», а на воротах висела аккуратная табличка «Стадион закрыт на реконструкцию». Подтверждением чернела жирная точка мощного висячего замка.
– Молодцы! – сказал мальфар искренне. – Правильное решение!
– Дырку в заборе заварили, – доложил Вася, – а только эти все равно поблизости бродят. Собачники. И эти, которые бегом от инфаркта. Я тут две ночи уже хожу, распугиваю. Не помогает.
– Дурни у вас в городе, – мальфар и сам, как собака, потянул носом воздух, – и собаки дурные. Ни одна нормальная собака сюда не сунется. Чуешь?
Вася принюхался, но ничего, кроме прелой листвы и соли с моря, не унюхал.
– А там что? – Мальфар показал на темную на фоне неба уступчатую
– Санаторий «Чайка». Дальше пара кафешек. И ботсад. Старый, университетский. Новый, тот на другом конце города, там рядом трасса, неприятно. Вот он здесь и окопался. Стадион. Ботсад. Его профиль.
Вася чиркнул спичкой.
– Не кури, – мальфар стоял, нахохлившись и приподняв острые плечи, – мешаешь…
Вася послушно затушил папиросу в ладони.
– И что будем делать, пан Романюк?
– Ждать, – кивнул мальфар, – там, в тылах, что? Кусты?
– Да, – с сомнением сказал Вася, – туда лучше не соваться, там обычно всякие уроды сидят.
– Ты кого больше боишься? Вендиго или уродов?
– Да никого я не боюсь, – с досадой ответил Вася, – драться неохота.
– Так и не дерись, – равнодушно сказал мальфар.
В тылах обнаружилась грубо сколоченная лавка на двух сосновых полешках, рядом валялись битые бутылки и еще какой-то мусор, но поблизости никого не было, даже вечных алкашей, кротко распивающих здесь на троих.
– Газету бы постелить, что ли, – проворчал мальфар.
– Да нет у меня газеты, – досадливо отозвался Вася, – откуда?
– Что ж ты, такой политически не подкованный?
– Я настолько подкованный, что мне и газеты читать не надо. Не боитесь?
– Какой смысл, ото, бояться, пока не началось? А когда начинается, бояться вообще смысла нет.
– Логично, – согласился Вася.
Ему хотелось спать и одновременно хотелось курить, и он для успокоения ощупывал в кармане папиросную пачку.
По кустарнику прошла влажная ладонь ветра.
– Началось?
Он увидел, что белые звезды побледнели, уплотнились, стали совсем огромными, и целые созвездия их понеслись, стронувшись с места, за крыши домов, и только потом понял, что это чайки.
– Ты это, – сказал мальфар негромко, – видишь меня?
Вася его действительно видел – сутулую фигуру в сердаке, четко, как днем.
– Ага.
– Ну, так держись рядом. Это тебе не бусиэ пугать.
Небо, после того как звезды сорвались с места и ушли, стало беззвездным. Залитое муторным мерцающим светом, оно расползалось, как гнилая материя.
– Видишь меня? – повторил мальфар.
– Да, – сказал Вася сквозь зубы, – вроде.
«Ух, и здоров же, – успел подумать он с восхищением, – я так не умею».
Каждый раз все здесь было не таким, как прежде, и Вася не уставал гадать, то ли он сам тому причиной, то ли здесь действительно нет ничего устойчивого; сейчас вокруг была заснеженная пустая равнина, мертвый холод ел пальцы и уши, верхушки сосен раскачивались от ветра и медленно двигались взад-вперед, размазывая по небу темные полосы.
– Ты смотри-смотри, – сказал мальфар; из его рта вырвалось белое облачко пара.
Таким же мертвым холодом тянуло откуда-то справа, он оглянулся и увидел огромную черную тень, дыру во мраке; два круглых фосфорных глаза медленно поворачивались вместе с головой. Загребая передними лапами, как медведь, создание двинулось к ним, и тут мальфар сильно и страшно ухватил Васю костистыми пальцами за запястье и дернул, и Вася еле успел увидеть бледное, почти человечье лицо, ощупывающее воздух вытянутым рыльцем.