Мальчик на велосипеде
Шрифт:
До самого дома Хурдин молчал. На базу мать принялась молоко цедить, а Хурдин закурил, уселся на лавку, в тени.
– Ты бы погодил чадить-то, я тебе парного волью.
– А?
– не понял ее Хурдин.
– Молочка, говорю, волью, попей.
– Спасибо.
Хурдин принял от матери кружку молока и поднес ее к губам - и вдруг отставил.
– Мама, - сказал он.- А почему их не заберут, ребятишек? В детдом бы забрали, что ли?
– Откуда я знаю?..
–
– Не удумай. Этот черт зевлоротый нас тогда спалит.
– Какой черт?
– Да отец ихний. Придет и спалит,- убежденно сказала мать.- Это такой, от черта отрывок. Лучше их не трогать. Ты гляди не удумай. Да они ничего,успокоила сына мать.- Сережка, он неглупой, он все могёт. И люди им приносят, кто щей, кто молочка. Надысь посылку они получали, бабка прислала.
– У них бабка есть?
– Значит, есть.
– А чего же она глядит? Взяла бы...
– Кто ее видал, эту бабку? Може, она еще хужей живет.
Хурдин выпил молоко, не почуяв вкуса его.
– Сладкое?
– спросила мать.
– Сладкое,- послушно повторил Хурдин.
– Хорошая коровка, нечего сказать. Конечно, молодая, первым телком, а молочко...
Мать говорила что-то еще, но Хурдин ее не слышал: мальчик стоял перед глазами. Хурдин пытался вспомнить черты его лица, но они смывались. И виделся лишь мальчишка на велосипеде. Синий бумажный костюмчик, кепочка с целлулоидным козырьком, тонкие руки на руле.
– Ты меня и не слухаешь?!
– вернул его к яви оклик матери.
– Либо уснул?
– Нет-нет, я слушаю.
– Шурку, говорю, на стойле видала и Лексевну. Петрову дочку, куму Василису - всем переказывала тебя проведать прийти. Мишки Харитонова жена тоже спрашивала. В кухне истоплю тебе побаниться с дороги. А я петушков зарублю. Как же, люди придут...
Вечером, готовясь встретить гостей, Хурдин переоделся и вышел из дома в сером костюме, при галстуке. Мать в первый миг обмерла, а потом заплакала. Она кинулась к сыну, но обнять его не посмела, и вернулась к столу, и, опершись на руку, стала глядеть и плакать с открытыми глазами, и причитать:
– Да какой ты у меня хороший... Неужто я тебя родила да вскормила. Отец бы поглядел... Не привел господь...
В хорошем костюме, при галстуке, Хурдин и впрямь был чужим на подворье, словно из другой жизни, из телевизора вышел.
И родня и гости, что пришли на Хурдина посмотреть, чувствовали себя неловко, церемонились, беспрестанно извиняясь. Осторожно расспрашивали о загранице, о видах на войну. Бабы, потаясь, шпыняли мужиков, не давая им выпить. Тем более что хозяин водки не пил.
Посидели и разошлись. Мать убирала со стола.
Мать на кухне убралась, и пошли в дом. На воле комары одолевали, да и пора было спать. От горницы, от парадной кровати Хурдин наотрез отказался.
– Стели в боковушке, - сказал он.
– Что я, гость?..
– А кто же?.. Да какой дорогой...- проговорила мать, но сына послушалась.
Хурдин включил телевизор, непривычно малый, с крошечным экраном.
Ложились спать. Хурдин подошел к окну и поглядел в темноту. Весь хутор уже уснул, но дом переселенцев по-прежнему светил в ночи желтыми окнами.
– Мама?
– спросил Хурдин.- А чего они не спят? Мальчишка этот, без матери?
– Переселенцы, что ль? Не знаю. Кажеденно свет жгут.
– Может, чего случилось у них?
– Да чего случится! Сережка, он...
– мать не договорила и зевнула сладко.Ныне лишь до подушки - и в сон покачуся. Сердце на покое. Ложись, сынок.
Мать легла, но, против обещания, не сразу заснула. Она полежала, вспомнила и через тьму двух комнат громко сказала:
– А мы, сынок, Витю похоронили... Здесь, у нас.
– Какого Витю?
– Твоего дружка. Такой хороший похорон был. Музыку привезли. А почему его не в городе схоронили? Либо они с женой не жили?
До Хурдина доходило медленно. Медленно, но неотвратимо.
– Какой Витя? Ты что, мама?
– пытался сопротивляться он.
– Ну, какой...- еще не понимая, легко ответила мать.- Твой дружок.
– Виктор?!
Хурдин встал и пошел в комнату матери. И она навстречу ему поднялась и свет зажгла, все поняв.
– Виктор умер? Когда?
– Тот год еще. А тебе не передали? Какая беда... и я, на ночь глядя...Но, понимая, что теперь таить уже нечего, мать рассказала все.- Он далеко погиб. Издали его везли, в железном гробу. И никому не показали. Жена тоже хоронила, с сыном. А вот почему не возля себя, а здесь? Видать, они не жили, сынок. Такая беда. Боле десяти человек разом побилось. Вот и я всегда горюю, летаешь ты на этих самолетах, не дай бог. Конь о четырех ногах и тот... А тамотка...- поглядела мать вверх.
– Как вы не боитесь? А Витю...