Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
Барабаны гудели, трубы так ревели, что в небе рассеялись тучи, и взошло солнце.
— Учитель, золотой век! — закричали мальчики.
— Не о том золотом веке, что там, а о том золотом веке, что тут, надо знать, — сказал учитель и постучал по книге.
У учителя были, наверное, очень странные очки. Когда он смотрел в книгу, все представлялось ему в увеличенном виде: огромные всадники на огромных конях, как тени, скакали по ее страницам. Учитель рассказывал нам про богатыря, от одного крика которого враги валились как подкошенные и зубы у них выскакивали из челюстей
По ходу рассказа или чтения учитель подпрыгивал на стуле, вскрикивал и даже мяукал от восхищения, плакал настоящими слезами и, подбадривая исторических героев и мудрецов, давал им советы, исходя из современного опыта. И все было так живо, так гремело, что учитель быстро уставал, точно сам носился на буйном коне, и от усталости дремал в кресле, пока мальчики не будили его криком: «Учитель, потоп!»
Но стоило только учителю оторвать глаза от книги и взглянуть через те же очки в окошко, на улицу, как все, словно в обратной стороне бинокля, ужасно уменьшалось. Люди казались ему жалкими, ползущими по былинке бытия божьими коровками. И вот именно этой науке проникновения и растворения в исчезнувшем мире он и учил маленьких детей, в том числе и меня.
— Дети, смотрите в книгу и не смотрите в окно, — сказал учитель.
Мальчики снова расселись по партам и уткнули лица в желтые страницы.
— А ты смотришь в книгу, а видишь барабанные палочки, — сказал мне учитель.
— Я вижу книгу, учитель, — сказал я.
— Ну, хорошо, хорошо, я уже вижу, что ты видишь.
Я был, по мнению учителя, странным мальчиком. Один удар барабанной колотушки заглушал для меня всю историю от Навуходоносора до наших дней.
Скоро я убежал на улицу, бросив маленького учителя с огромными очками на носу. А он, привыкший к исчезновению и превращению в прах целых царств, и не заметил исчезновения маленького мальчика.
Я побежал на звуки музыки. Высокая, до неба, мельница, вся белая от муки, теперь не грохотала, а была тихой-тихой, и рабочие мельницы, и грузчики, и биндюжники у белых фур, и мужики в белых свитках — все стояли на площади, слушали музыку и чего-то ждали. Народ все подходил и подходил.
На балконе второго этажа конторы появились солдаты с алыми полосами на шапках, и среди них наш ночной гость, которого все теперь звали Ездра-кузнец.
Он снял свой картуз, он поднял руку, и стало так тихо, что слышно было, как вдали стучала крупорушка.
— То-о-варищи… Гра-а-ждане! — И стало еще тише; звенел и перекатывался голос, и гремело дальнее эхо: — То-о-варищи!.. Ни в одной революции не побеждали словами. Да здравствует Красная гвардия!
— Долой жовто-блакитников! — закричали на площади.
— Долой, долой буржуев!
Падали желтые и красные листья. Мальчики ловили их и прикалывали к шапкам, как кокарды, а девочки прятали в книги, где рассказывалось о таком же ушедшем лете, о других ушедших годах. И через много-много лет эти желтые сухие листья говорили им больше, чем вся книга, больше, чем книги всего света, вместе взятые.
Где-то далеко
Мальчики с красными кокардами на шапках строились на улице и с палками вместо ружей маршировали вдоль домов: «Ать-два! Ать-два!..»
Вот когда в картузе с красной кокардой я и появился на парадном крыльце господина Бибикова.
На дубовых дверях висел звонок — трехголовый медный дракон с открытой пастью и высунутым языком, за который и надо было дергать.
Удивительные сны снились, наверное, этому трехголовому дракону, но ни одной из его голов никогда не снилось, что такой мальчик, как я, дерзко схватит его за язык и растрезвонит об этом по всему дому. И уже неуверенный в себе, он смотрел на меня во все глаза, как бы спрашивая: «Дракон я теперь или уже не дракон?»
На звонок вышел Котя в гимназической фуражке.
— Тебе чего надо?
— А ты чего задаешься? — сказал я.
— Уходи! — закричал Котя.
— А вот не уйду, попробуй меня прогнать.
Где-то вдали началась перестрелка. И вдруг на улице показались «вольные казаки» с желто-голубыми значками на черных пиках.
Котя захлопнул дверь.
Я услышал горячее дыхание казацких коней, запах пота. Меня захлестнуло пылью.
— Открой, открой! — стучал я в парадную дверь.
Но дверь молчала, и драконы мрачно, отчужденно глядели на меня.
Казаки проскакали, и снова стало тихо. Откуда-то вынырнул Микитка с ржавым штыком за спиной, как настоящий солдат.
— Заварушка! — радостно закричал он.
Котя услышал голос Микитки и открыл дверь.
— Где заварушка?
— Буржуй, — сказал Микитка.
Котя возмущенно ударил себя в грудь:
— Кто, я — буржуй?
— А не то я буржуй?! — Микитка тоже ударил себя в грудь.
Так они стояли друг против друга и смотрели ненавидящими, непрощающими глазами.
— Да что с тобой канителиться, — сказал Микитка и сплюнул сквозь зубы. — Айда на крышу! — крикнул он мне.
Всегда, при всех событиях, на крыше, там, близко к небу, все виднее и яснее. Уже на темной, нагретой солнцем крутой чердачной лестнице будто отрываешься от земли и переходишь в новый, фантастический, смелый мир.
Таинственный, хватающий за душу сумрак, обмазанные глиной дымоходы, и между толстых балок — паутина, похожая на спящих летучих мышей.
— Почекай, — говорит Микитка и сам лезет на крышу. Потом над головой открывается окно, в глаза ударяет ослепительный ультрамариновый свет неба, и на этом фоне появляется лохматая голова Микитки.
— Слушай сюда!
Крыша пахнет солнцем и суриком, кружится голова.
Далеко-далеко, на все четыре стороны, нежданный мир чужих крыш — красные, зеленые, голубые и черно-соломенные, похожие на разваленные гнезда.
А там уже и река. Как далеко до нее пешком, по земле, и как близко, если бы лететь. А за нею голубеют поля — влажные, туманные, сливаясь с небом и облаками, За полями стоит темный-темный лес, и в нем живет медведь.
— Давай, — говорит Микитка.
Осторожно цепляясь за горячую, гремящую кровлю, я лезу на самый верх, к коньку, к трубе, где пахнет дымом.