Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
…Вдали забелели березы, словно вышли скелеты из земли.
Я остановился.
— Ну, чего ты там? — спросил Микитка. Он взглянул на меня колючими глазками. — А боишься, так поворачивай!
И он пошел вперед.
— Микитка! — закричал я.
Но он шел не оглядываясь.
— Ой, Микитка! Стой, стой! — неистово кричал я и бежал за ним.
— Что, уж не боишься? — добродушно спросил Микитка.
— Пойду, — сказал я с плачем и раскаянием.
Бегущие по небу рваные темные облака создавали тревогу. Мы ползли в кустах. Где-то тут
— Ау! — тихонько окликнул Микита.
Но никто не откликался. Лишь что-то жестко скрипело у болота.
Микитка вытер рукавом пот с лица, оглянулся и вдруг дал знак: сюда!
Повстанец лежал распластавшись и смотрел в небо, на плывущие над вершинами лунные облака.
— Дядько, ты зачем так?.. — жалобно спросил Микитка. — Мы тебе булку принесли…
Тот перевел глаза на нас, но молчал.
— Дяденька, дяденька! Ты скажи: чего надо? Мы сделаем, — говорил Микитка.
Повстанец как бы услышал наконец, что ему говорил Микитка, глаза его стали моляще-пронзительными. Чего они хотели? Мы смотрели и не могли догадаться. И вдруг они стали как-то туманиться.
Как птица, он закатывал глаза, и белки глаз пугающе, ослепленно сверкали.
— Дяденька! — закричал Микитка. — Ты послушай, дяденька, не помирай!
Зрачки медленно возвращались.
— Дяденька, скажи что-нибудь, ну, скажи! — просил Микитка.
Повстанец с жалостью смотрел на нас черными, глубокими, страдальческими глазами, словно знал, что и нам когда-то придется вот так лежать в глухом, неведомом тальнике, смотреть в небо, на облака, на вечно куда-то бегущие облака, к которым не дотянуться, но которые живут в душе, когда лежишь вот так, распластавшись на холодной и юной весенней земле.
И вдруг он заговорил.
Потемневшими губами, захлебываясь, он что-то говорил горячим, обжигающим, непонятным шепотом, глаза у него тускнели, но в глубине их, где-то на самом дне, там, за тридевять земель от жизни, вспыхивала и угасала, вспыхивала и угасала искра жизни.
Но вот они опять закатились.
— Ой, дяденька! Открой глаза! Ну, открой, что тебе, жалко! — кричал Микитка.
Но он не шевелился, и желтое лицо его все больше серело.
Ноги вытянулись, и сразу шинель и обмотки стали похожи на грязные тряпки. И стало страшно.
Микитка стянул картуз, по-взрослому перекрестился и сказал:
— Царство ему небесное.
— А что такое царство небесное? — спросил я.
— Чтобы ему было хорошо, — ответил Микитка.
— На том свете, да? — спросил я.
— Не на этом же! — сердито сказал Микитка. — Ну, чего стоишь?
Мы хотели перетащить его на сухой травяной бугор, но он был тяжелый и неповоротливый и даже не сдвинулся с места.
Налетел ветер, зашумел, засвистел в голых деревьях, и сквозь черные сучья выплывала ярко-светлая луна.
Лес, залитый лунным светом, был точно во сне. Деревья в длинных, могильных балахонах тумана стояли,
Мы пошли, и вокруг закачался зыбкий лес, холодные капли струились, как слезы, по лицу, под ногами скрипел стеклянный ледок, и вокруг была ужасная, безнадежная тишина.
Луна стояла над вершинами, и свет ее все разгорался и разгорался, и в роще стало светло как днем — видна была каждая хвоинка.
— Слышишь? — сказал Микитка.
Сквозь оледеневший, застывший покой где-то тонко, жалобно звенел ручеек. Он не хотел уснуть, нет, он пел, бурлил, и этот звук скоро заполнил собою всю ночь.
3. Качке
Фамилия нашего немца никому не известна, но вся улица зовет его Качке.
— Качке идет, — говорят, когда он, переваливаясь на утиных ножках, идет от дома к дому.
Утром, когда топятся печи и квашня еще вздыхает под байковым одеялом, Качке появляется на кухне с плетеным кузовком и, приподняв реденькие, бесцветные брови, выставив кузовок, щелкает над ним пальцами:
— Контрибуция!
И раскрасневшиеся от огня печей хозяйки, вытерев руки о передник, кладут ему в кузовок пару яичек, или посыпанный корицей коржик, или ножку вчерашней курицы и со сладкой улыбочкой говорят:
— На тебе, холера, подавись!
Если Качке кажется мало, он говорит:
— Ельки-пальки! — и показывает волосатый кулак.
Тогда хозяйки прибавляют еще яичко или коржик.
Если же ему говорят: «Ниц, ниц!», он сам лезет под печь или в чулан и выходит оттуда с паутиной на каске, вынося уже не два, а десяток крупных жемчужных яиц или целую курицу.
Иногда Качке ради забавы вдруг говорит:
— Шпиг! Шпиг! — и заранее хохочет, зная, что скорее тут найдешь жирафа, чем свиное сало.
И когда хозяйки в ужасе машут руками, это доставляет ему большое удовольствие, и он уходит, громко хохоча.
Там, у себя, он жарит яичницу из дюжины яиц, имеется у него и завернутый в мокрую тряпочку шпиг, который он нарезает тонкими розовыми ломтиками, и треск и шкварканье немецкой яичницы слышны по всему двору. Он съедает ее один, медленно, аккуратно, дочиста вылизывая куском хлеба сковородку, съедает и этот жирный, почерневший кусок, запивая мутной бурдой, которая хранится у него в металлической бутылке с немецким ярлыком. Поевши, он всегда моет и до блеска чистит песком свою сковородку.
И когда Качке, коротконогий, пузатый, в подтяжках, ходит по двору с кастрюлькой, то и подумать нельзя, что это солдат, — он похож на портняжку, на пекаря, на цирюльника, на кого угодно, только не на солдата; и куры, и гуси, и утки свободно разгуливают и ищут зернышки и даже шныряют у него под ногами. Но едва он появляется в каске, с ружьем, как все живое с криками разбегается в разные стороны.
Качке вскидывает на плечо ружье и громко говорит «ауфвидерзейн», извещая, что уходит не насовсем, а еще придет.