Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов
Шрифт:
— О чем вы думаете? — прервала она его мысли.
Он ответил, не задумываясь:
— Я благодарю Бога за одно: вы еще ни разу не упомянули имени Дика.
— Вы его так не любите?
— Будьте справедливы, — серьезно ответил он. — Как раз я люблю его, иначе…
— Иначе что?
Голос ее звучал смело, хотя она смотрела прямо перед собой на настороженные уши Лани.
— Не понимаю, почему я все еще здесь. Мне давно следовало бы уехать.
— Почему? — спросила она, не сводя глаз с ушей лошади.
— Будьте честны, будьте великодушны, — снова почти крикнул он. — Нам едва ли нужны слова.
Она повернулась
Но в следующее мгновение она уже оторвалась от него. Краска схлынула с ее лица. Она снова подняла хлыст, чтобы ударить его, и тут же опустила его на пораженную Лань. И так внезапно и сильно вонзила в ее бока обе шпоры, что кобылка, застонав, поскакала.
Он прислушался к замирающему на лесной дорожке стуку копыт о мягкую землю, а голова у него кружилась от стучавшей в висках крови. Когда топот копыт замер, он не то соскользнул, не то упал с седла на землю и присел на мшистый бугорок. Он понял, что чувство его сильнее, чем он считал до той решительной минуты, когда он держал ее в своих объятиях. Что же, жребий брошен!
Он выпрямился так порывисто, что вспугнул Селима, который отскочил, насколько позволяла длина повода, и фыркнул.
«То, что случилось, не было задумано, — размышлял он. — Это неизбежно. Следовательно, так и должно быть».
Теперь он четко понимал, что, если бы он не откладывал своего отъезда и не замешкался бы здесь, он мог бы все предупредить. Но отныне отъезд уж ничему не поможет. Страшно, мучительно и радостно было то, что сейчас уже не оставалось никаких сомнений. Слов не требовалось: его губы были еще полны воспоминанием о ее губах. Она ему все сказала. Он возвращался к этому поцелую, на который она ответила, и вся жизнь его сосредоточилась в этом воспоминании.
Он нежно погладил рукой свое колено, коснувшееся ее, и душа его наполнилась благодарностью. Ему казалось чудом, что его полюбила эта удивительная женщина. Ведь это не девчонка! Это женщина умная и сознательная. А ведь она затрепетала в его руках, и ее губы оживились, целуя его. Он понимал, как много сам дал в этом поцелуе, а после всех минувших лет он и не знал, что был способен на это. Он встал, будто собираясь сесть на Селима, ласкавшегося у его плеча, но остановился и задумался.
Теперь уже отпал вопрос об отъезде. Он решен бесповоротно. Конечно, у Дика есть свои права. Но и у Паолы есть свои. А имеет ли он право уехать теперь, после случившегося, если только она не уедет вместе с ним? Уехать теперь — значит поцеловать и проститься. Ведь, конечно, раз уже так случается, что двое мужчин могут полюбить одну женщину и что в создавшийся треугольник обязательно проникает предательство и коварство, то, конечно, нужно выбрать меньшее из зол, то есть предать мужчину, а не женщину.
«Мы живем в мире реальностей, — размышлял он, медленно
Он снова мысленно вернулся к радостному воспоминанию, снова протянул руку и прикоснулся к колену и снова ощутил на устах ее дыхание. Он даже на мгновение остановил Селима и взглянул на изгиб локтя, на который она на минуту оперлась.
Грэхем встретился с Паолой только за обедом и нашел ее совершенно не изменившейся. Даже своими заостренными сознанием происшедшего глазами он не мог различить в ней и следа ни великого события этого дня, ни гнева, которым загорелись ее глаза, когда она подняла руку с хлыстом, чтобы ударить его, и тут же ее опустила. Она по-прежнему оставалась маленькой хозяйкой Большого дома. И даже, когда глаза их случайно встречались, ее глаза были ясны, в них не было ни тени смущения, ни намека на тайну. Очень облегчало присутствие нескольких новых гостей — дам, приятельниц ее и Дика, приехавших на несколько дней.
На следующее утро Грэхем встретился с ними и с Паолой в музыкальной комнате у рояля.
— А вы не поете, мистер Грэхем? — спросила миссис Гофман, редактор дамского журнала, издаваемого в Сан-Франциско.
— Бесподобно, — шутливо ответил он ей. — Ведь я правду говорю, миссис Форрест? — обратился он за поддержкой к Паоле.
— Совершенно верно, — с улыбкой подтвердила Паола, — это видно хотя бы из того, что он великолепно сдерживает свой голос, чтобы не совсем заглушить мой.
— Теперь уж вам ничего не остается, как доказать истинность ваших слов, — сказал он. — На днях мы как-то пели один дуэт, — он вопросительно взглянул на Паолу, но напрасно он ждал немого указания: она его не дала. — Ноты в гостиной, я пойду и принесу.
— Это «По следам цыган», вещь очень захватывающая, — услышал он, как она говорила дамам, пока он выходил из комнаты.
Сейчас они пропели песню не с таким удовольствием, как первый раз; в их голосах не было прежнего трепета и огня; они сознательно сдерживали себя; исполнение было более завершенным; оно больше соответствовало идее композитора; личной интерпретации не было. Но пока Грэхем пел, он все думал и знал, что Паола думает о том, как в их сердцах бьется другой дуэт, о котором не догадывается никто из присутствующих, зааплодировавших им, когда они закончили.
— Пари держу, что лучше вы не пели никогда, — похвалил и он, обращаясь к Паоле.
В голосе ее он расслышал новые ноты. Он звучал громче, полнее, в нем было больше бархатистой звучности, которой и следовало ожидать от прекрасных форм ее шеи.
— А теперь я вам расскажу, что значит паттеран, потому что уверена, вы не знаете, — предложила она гостям.
Глава XXII
— Ну, Дик, мой мальчик, ваша мысль совершенно в духе Карлейля, — говорил Терренс Мак-Фейн отеческим тоном.