Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов
Шрифт:
— Вы, значит, не признаете брачных законов, — переспросил Дар-Хиал, — но для других вы их допускаете?
— Признаю для всех. Необходимость законного брака диктуется детьми, семьей, карьерой, обществом и государством. По той же причине я признаю и развод. Ведь все мужчины и женщины способны любить больше одного раза; у всех старая любовь может умереть, а новая родиться. Государство не властно над любовью, как не властны над ней ни мужчины, ни женщины. Влюбится человек — тут ничего не поделаешь. Он оказывается перед ней, трепещущей, вздыхающей, поющей, захватывающей любовью. А с распущенностью
— Ваше представление о свободной любви что-то уж очень сложное, — заметил Хэнкок.
— Вы правы, но и человек, живущий в обществе себе подобных, — существо очень сложное.
— Но есть мужчины, которые не смогли бы жить без своей возлюбленной, — вдруг удивил всех Лео. — Умри она — умерли бы и они, как и если бы она, живая, полюбила другого.
— Ну, что же! И пусть умирают так же, как они умирали и до сих пор, — угрюмо ответил Дик. — В их смерти никого винить нельзя. Так уж мы созданы, что сердца наши иногда заблуждаются.
— Но мое сердце никогда бы не заблудилось, — гордо заявил Лео, не подозревая, что его тайна известна всем, сидевшим за столом. — Я бы никогда не мог полюбить дважды.
— Правильно, юноша, — одобрил Терренс, — вашими устами говорит голос любящих всего мира. Радость любви именно в чувстве абсолютности, ведь так говорил Шелли? Или Китс? Поистине жалким любовником был бы тот, кто поверил бы, что есть где-либо на свете женщина, хоть на одну тысячную долю столь же очаровательная и пленительная, такая же обаятельная, великолепная, изумительная, как дама его сердца, и что он способен полюбить эту другую!
Выходя из столовой со всей компанией и продолжая разговор с Дар-Хиалом, Дик думал о том, поцелует ли его Паола на ночь или прямо от рояля убежит к себе? А Паола, говоря с Лео о последнем его сонете, который он дал ей прочесть, думала, можно ли ей, имеет ли она право поцеловать Дика? И ей вдруг страшно захотелось поцеловать его, хотя она и не знала почему.
Глава XXIII
В тот вечер, после обеда, разговоров было мало. Паола пела за роялем, а Терренс вдруг оборвал свою новую тираду о любви, прислушиваясь к чему-то новому, что ему послышалось в ее голосе, и потихоньку прошел к Лео, растянувшемуся во весь рост на медвежьей шкуре. Дар-Хиал и Хэнкок тоже перестали спорить и уселись поодаль друг от друга в глубоких креслах. Грэхем принял равнодушный вид; он казался погруженным в какой-то журнал, хотя Дик заметил, что он не переворачивал страницы. И от него также не ускользнул новый оттенок в голосе жены, и он задумался над этим и пытался найти объяснение.
Когда Паола закончила, мудрецы все наперебой стали объяснять ей, что наконец-то она пела с полным самозабвением, пела так, как они всегда от нее ожидали. Лео лежал неподвижно и молча, обеими руками подперев подбородок. Лицо его точно преобразилось.
— Это всё разговоры о любви, — засмеялась Паола. — Красивые мысли, которые развивали и вложили мне в голову Лео и Терренс… и Дик.
Терренс тряхнул своей длинной седеющей гривой.
— Вы хотите сказать, вложили вам в сердце, — поправил он ее. — Сегодня вашим голосом поет сама любовь, и впервые я слышал всю его
— За это я вам спою еще «Хвалу», — ответила она, — и мы отпразднуем поражение дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием… и, конечно, святым Ричардом.
Дик не пропустил ни одного слова из разговора, но, не желая принимать в нем участие, подошел к скрытому в стене шкафчику и налил себе виски с содовой.
И пока Паола пела свою «Хвалу», он тихонько пил, полулежа на кушетке и невольно отдаваясь воспоминаниям. Один раз как-то, уже давно, он слышал у нее такой голос — это было в Париже, в дни, когда они так быстро полюбили друг друга, и потом еще раз во время медового месяца на яхте.
Немного погодя он пустым стаканом подозвал к себе Грэхема, приготовил ему и себе по стакану, а когда Грэхем выпил, предложил Паоле и ему спеть «По следам цыган».
Но она отрицательно покачала головой и запела «Das Kraut Vergessenheit».
— Какая это была женщина! Это была ужасная женщина! — вырвалось у Лео, когда она умолкла. — А вот он был настоящим любовником. Она разбила его сердце, а он все равно ее любил. Другой раз он уже полюбить не сможет, потому что не сможет забыть своей любви к ней.
— А теперь, Багряное Облако, «Песню о желуде», — сказала Паола, улыбаясь мужу. — Поставь стакан, будь милым и «сажай желуди».
Дик лениво поднялся, задорно потрясая головой, точно встряхивая гривой, и тяжело затопал ногами, подражая Горному Духу.
— Пусть Лео знает, что не он один у нас поэт и рыцарь любви. Вы послушайте песню Горного Духа, Терренс, послушайте, сколько в ней исступленного восторга. Горный Дух не вздыхает по возлюбленной, нет, нет! Он воплощение любви и идет напролом и высказывается, не стесняясь. Слушайте!
Дик заполнил комнату мастерским подражанием исступленному, радостному, торжествующему ржанию жеребца и, как бы встряхивая гривой, топая ногами, затянул полуречитативом:
— «Внемлите! Я — Эрос. Я попираю копытами холмы, мой зов заполняет все широкие долины! Кобылы слышат меня и волнуются на своих мирных пастбищах, ибо они меня знают. Трава растет все роскошнее и роскошнее, земля наливается, наливаются и деревья. Пришла весна — весна моя. Я здесь властелин, я царствую над весной. Кобылы помнят мой голос, как до них помнили их матери. Внемлите! Я — Эрос, я попираю копытами холмы, а широкие долины возвещают о моем приближении своим эхом!»
Философы слышали эту песню Дика впервые и громко зааплодировали. Хэнкок хотел было воспользоваться песней как поводом для нового спора и только собрался развить биологическое определение любви, данное Бергсоном, как его остановил Терренс, заметивший огорченное лицо Лео.
— Пожалуйста, продолжайте теперь вы, — попросил Терренс Паолу. — Спойте нам еще про любовь, только про любовь; я лучше предаюсь размышлениям под аккомпанемент женского голоса.
Немного погодя вошел О-Пой и, дождавшись, пока Паола кончит петь, бесшумно подошел к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик досадливо нахмурился.