Маленькая война
Шрифт:
Деловито-печальный тон сбивал с толку.
— А… куда? — я малодушно благоухаю женскими духами.
— Забыл? На Кубу, — внятно сказал Петька.
— Так… не обедал еще… — совсем растерялся я.
— Валяй. Тока живей. — он, не раздеваясь, сел на табурет. Уши шапки были завязаны под подбородком.
— А как же школа? — тянул я время. Отказываться ехать на Кубу было неприлично.
— Плевать! Куба — да, янки — нет! — недавний дезертир был настроен решительно. — Я там и фамилию поменяю. Чес-слово! Хохряков — разве это фамилия? Курам на смех!.. Пепе Хуарес — как, звучит?
План
— А, валенки… — перехватил мой взгляд Петька. — Чтоб на товарняке не околеть… На Кубе выброшу. Сам говорил — жара. У них там заварушка намечается… Возьмут, чес-слово! Пистолет захвати и патроны. «Не посаран», понял?
Петька вспотел, но раздеваться отказывался.
— У нас же драка с заудинскими, — опомнился я. — Драпаешь? Так бы сразу и сказал!
— Ладно, тогда после драки, — поник Петька. Вздохнул, снял ушанку и рюкзак. — Но ты все равно не забудь ложку… И крючки с поплавком…
Я грешен перед Петькой. Три урока подряд расписывал ему кубинские пальмы и мулаток. И про жару не забыл, и про рыбалку. Сказал, что в барбудос берут пацанов — разведчиками. Борька подтвердил. Это мы начитались книжки о «Пепе — маленьком кубинце». Очень он нам понравился… Но ехать на Кубу?! Мы уже в шестом классе — соображать надо!
Высунув язык, прибежал Борька, выпалил, что Хромого Батора нигде нет, попросил керосину и разъяснил двоечнику Петру Коминтерновичу Хохрякову, что обстановка изменилась: корабли обходят Кубу за сто миль.
— Там у них блокада — хариус не проскочит! Газеты читать надо, понял? — Борька щелкнул неуча по лбу и умчался обедать.
— Все равно уеду! Чес-слово! Хохряковы, гады, надоели! — заплакал Петька и пнул валенком рюкзак.
13:20. Любовь и уголь
Тупо гляжу на часы, потом — на ботинок. Мама вот-вот придет. Ох и влетит мне за драную подошву! Ботинки новые, мама купила их перед началом учебного года, отстояла очередь. И за штаны в конских яблоках наддаст. Зеленые разводы засохли, и штаны стоят коробом.
На плите греется кастрюлька с супом. В животе урчит. То верный Боливар ржет в предвкушении обеда. Ничего, потерпит.
Ботинок самому не починить, тогда хоть постирать штаны. Срочно! Хватаю ведра, коромысло — и рысью в кочегарку.
В кочегарке живет дядя Саня и его семья. Можно просто Саня, он не обижается. И жена на вид — девчонка. Тоненькая шея, две косички.
В просторном темном зале ровный и сильный гул. Багровыми каемками полыхают топки. Потолка — не угадать, но оттуда капает. Меж котлов сушатся пеленки. Коляска посреди большой лужи. У входа навалены уголь, тачка, лопаты. Неожиданно становится светло. Дядя Саня шурует лопатой, куча угля осыпается — огонь в топке прожорливо воет. Красные языки лижут лицо дяди Сани. Он щурит глаз на манометр — проверяет давление. В майке, белозубый, черномазый, веселый. Мускулы перекатываются от локтей к плечам. В Доме специалистов не нарадуются на кочегара.
«Служил на флоте — красивый вроде!» —
Я огибаю лужу, звякаю ведрами.
— Га, Юрка! — кричит хозяин кочегарки, роняет лопату и бьет чечетку на угольной крошке. — Юрка-Аюрка, где твоя тужурка? А наши Даши просят каши!
Он тормошит меня и уводит за фанерную перегородку. Здесь светло, сухо. Под ногами опилки. За столом сидит жена дяди Сани и кормит из ложечки дочку. В каморке две железные кровати, шкафчик с посудой и игрушками. В закутке пристроена ванночка, из крана капает горячая вода. Трубы, трубы… Они оплетают каморку, словно змеи. «Зато тепло», — говорит дядя Саня. Одна беда — нет окон. Хотел дядя Саня пробить дыру, вынул пару кирпичей, да староста Кургузов увидел из своего окна и написал куда следует.
— Кушай, Дарима, кушай… — упрашивает мама дочку. На кого та похожа — не понять. Глазки раскосые, черные — в маму; нос и губки — в каше, но вроде папины.
Появление их в нашем дворе — роман! Жили в соседних селах парень и девушка. Дядя Саня или просто Саня — в семейской деревне, Бальжид — в улусе. Надумали они жениться, да родители ни тому, ни другому позволения не дали. Дядя Саня умыкнул невесту, скрывались они от погони в лесах и горах; кажется, чуть не замерзли. Бальжид пытались заточить в темницу, дядя Саня угодил в больницу. Или наоборот. Короче, их прокляли. Влюбленные бежали в город, женились и отгородили угол в кочегарке. Вот вам и роман, товарищ Вальтер Скотт!
Даша-Дарима капризничает, плюется кашей, выскальзывает из-за стола и колобком катится к пышущему жаром котлу. Ее заинтересовала багровая каемка и она хочет потрогать эту красоту. Дядя Саня поймал дочку на полпути… Бальжид побледнела, испугалась.
— Ничего! Главное, не зевать! — подбрасывает дочурку папа. — Нам бы перезимовать!
Даша-Дарима захлебывается от смеха.
— Оставь ее, ты же грязный… — в черных зрачках горят искорки смеха.
Моя мама носит в кочегарку овощи с базара — витамины для девочки. А недавно связала ей теплые носки.
— Что новенького, Юрк? — вскользь спрашивает дядя Саня. Лицо его тревожно.
Я вздыхаю. Дядя Саня отворачивается. Семья кочегара не имеет адреса, потому ждет письмо из деревни на наш почтовый ящик. Девочке нужно окно…
Дядя Саня наливает в ведра горячую воду. Цепляю их коромыслом.
— Юрка-Аюрка, где твоя тужурка? — смеется дядя Саня. Он всегда смеется. На веселых лицах папы и дочки угольная пыль.
13:38. «Ландыши, ландыши…»
Я знал, что мама красивая. Но что с ней сделал Семен Самуилович!..
От неожиданности пролил горячую воду и ахнул.
Мама улыбалась. Иссиня-черные локоны свивались в корону. Мама будто подросла. Лицо прояснилось, побелело, куда-то исчезли морщинки у глаз… Глаза ее сияли!
Рваный ботинок и вымазанные штаны не видит в упор!
— Ну ты у нас и невеста… — наконец выдыхаю я.
Мама краснеет, как девчонка. И в мою душу западает подозрение…
— Воды принес, горячая…
— Стирка отменяется! Ой, что это я сижу… Который час?
— Полвторого, — бросаю взгляд на часы «Победа».