Маленькие трагедии большой истории

Съянова Елена Евгеньевна

Красная вспышка сомнения в сыне, разверзшая для отца предсмертную бездну, была за что-то наказанием Павлу. Личная трагедия, его маленький царский ад.

Бедный, бедный Павлик, или… Джордж Сорос против Сергея Морозова

Отец Павлика Морозова Трофим Морозов, бросив семью в нищете, ушел к молодой женщине. Мать Татьяна не простила; и с ее подачи и из-за собственной грубости, пьянок, равнодушия к детям отец скоро сделался в глазах сыновей негодяем. Тем более что, живя с другой, повадился приходить в брошенный им дом и избивать жену. Когда отца привлекли к суду, старший сын Павлик подумал: так его! Когда враги отца – веселые, горластые, толковавшие о новой жизни, тянувшие куда-то

ввысь из клюквенного болота, попросили двенадцатилетнего подростка дать показания против отца, Павлик дал. Потому что враги отца теперь были ему друзьями. Потому что и сам считал, что негодяй отец! Раз мамку бросил, еще и дерется! Предатель, кулак-мироед – самое ругательное тогда слово на деревне! И пусть его посадят! Легче будет жить! И Павел показания дал и тем, кто, по выражению современных психотерапевтов, «разрулил для своей семьи тяжелую жизненную ситуацию».

Дед Павлика Сергей, отец Трофима, от поступка внука сначала впал в оторопь: и прежде, случалось, враждовали сыновья с отцами; деля нажитое, и кровь могли пустить… Но чтобы пойти против отца по начальству, чтобы с властью, да против отца… не было еще такого позору!.. Что за времена?! Да и черт с ними – решил дед Сергей: времена не переломишь, а Пашку сам проучу! И принялся лупить внука, дурь из него вышибать. А что еще мог он противопоставить горластым мечтателям – новым друзьям Пашки?! Устои, семейные ценности?! Сын Трофим сам их разрушил.

Лупил, впрочем, недолго. Потому, что вскоре, в лесу, куда дети ходили по ягоды, двух братьев Морозовых нашли мертвыми.

Из протокола, составленного местным милиционером Титовым:

«Морозов Павел лежал от дороги на расстоянии десяти метров, головою в восточную сторону. На голове надет красный мешок. Павлу был нанесен смертельный удар в брюхо. Второй удар нанесен в грудь около сердца, под каковым находились рассыпанные ягоды клюквы. Около Павла стояла одна корзина, другая отброшена в сторону. Рубашка его в двух местах прорвана, на спине кровяное багровое пятно. Цвет волос – русый, лицо белое, глаза голубые, открыты, рот закрыт. В ногах две березы. Труп Федора Морозова (четырех лет) находился в пятнадцати метрах от Павла в болотине и мелком осиннике. Федору был нанесен удар в левый висок палкой, правая щека испачкана кровью. Ножом нанесен смертельный удар в брюхо выше пупка, куда вышли кишки, а также разрезана рука ножом до кости».

Кто и за что убил этих детей – это по-разному и в разные времена решали и решают разные взрослые. Рассматривается, конечно, один Павлик; четырехлетний Федя, понятно, подвернулся убийце под руку, как «кроткая Лизавета» – Раскольникову. Хотя именно убиенный Федя своей разрезанной до кости ручонкой вроде бы отводит подозрение от деда Сергея. Впрочем, как знать: лихорадка гражданской бойни могла сделаться смертельной для любого человеческого чувства. Случайно встретив на клюквенном болоте внуков, собирающих красную ягоду, дед Сергей мог снова начать лупить Пашку, а тот, ощущая поддержку веселых парней, забыл, что нет их рядом, и мог так раздразнить деда, что тот озверел и с мыслью о чертовом семени, пырнул ножом «чертенят».

Что же произошло тогда на самом деле, мы не знаем.

Зато знаем вот что: фонд Джорджа Сороса выделил 7 тысяч долларов на восстановление музея Павлику Морозову в селе Герасимовка. По этому поводу журналист задал эксперту фонда вопрос:

– Получается, что капиталист Сорос выделил деньги на музей, посвященный раскулачиванию людей с достатком?

– Его это не смущает, – был ответ. – Он доверяет российским специалистам: раз этот проект нужен российской культуре, то почему бы не выделить ей такой грант?!

Американский ребенок давно «разруливает тяжелые жизненные ситуации», не ожидая, пока его покалечит или убьет отец-тиран, – сам идет к адвокату. Выигрывает суд ценой тяжело раненной или убитой психики.

Привьется ли это российской культуре, то есть культуре российской семьи: дети против родителей –

по начальству? Джордж Сорос против деда Сергея?

Но тут кто бы ни выиграл… Бедный, бедный Павлик!

«Революция – это я!»

«Революция – это я», – так написала о себе «первая леди» тогдашней Франции, супруга министра внутренних дел, Манон Ролан де ла Платьер. «Революция – это я», – так ощущала себя эта женщина-мотор партии власти, той власти, которая родилась в ее воображении, дозрела в голове и была вытолкнута в мир усилием воли. Так или не так – судят историки; современникам же это было очевидно и невероятно! Париж гадал: как чертовой бабе удается заставить слушать себя лучших ораторов Национального собрания!? Как смогла она оставить за собой, женщиной, последнее слово?! «Единственный мужчина в партии Жиронды – это мадам Ролан», – так говорили парижане.

Это был высокий удел и тяжкий труд. Чтобы исполнять его, нужно было слушать революцию каждый ее день, каждый час. Манон первой поняла, что революции прискучили речи. Потоки слов, как ветры над океаном, баламутили воду, взбивали пену, гнали волну, топя чьи-то суденышки. Но океан дышал и двигался от иных причин. Его дыхание, терпкое и жаркое, Манон ощущала на площадях Парижа.

Когда герцог Брауншвейгский наступал на Париж, грозя превратить его в пустыню, Париж начал вооружаться. А в ее салоне мужчины часами упражнялись в словоблудии: распустить Коммуну, эвакуировать правительство, не давать парижанам оружия… Слова, речи, болтовня… «Не то, не так… – отстукивало сердце Манон. – Не дразнить Коммуну. Пусть вооружается, пусть дерется и пусть падет, наконец!» Она ясно видела эту картину: последний санкюлот и последний пруссак в предсмертных объятьях валятся на площади Пик…

Но в тот вечер, когда правительство ее мужа решало судьбу Франции, Манон никак не могла заставить себя заговорить. Вокруг яростно спорили, а она сидела молча, глядя в пол. Они вопили и махали руками, а она невольно, сама того не замечая, прикрывала ладонями живот, словно защищая что-то. Она знала, что лишает ее воли. Другая обманулась бы, – Манон – никогда! У мужчин честолюбие в голове; снующие вокруг него мысли могут сбить его с толку, зато у женщин оно под сердцем и всем распоряжается, пока ему там не помешали…

В тот вечер, так ничего и не сказав, Манон ушла в спальню. Ее мутило, и она прилегла. То поджимая ноги в животу, то вытягиваясь, она разглядывала свое безволие, похожее на светлый колеблющийся шар, над которым властно пульсировало ее сердце. Но шар ему не противился; он совершал что-то свое, нежное и могучее, как та непостижимая субстанция, из которой сотворяются нимбы над головами святых.

Ей шел тридцать восьмой год. Это дитя, зачатое от любимого, было ее последним шансом.

Промучившись до рассвета, она встала и прошла в кабинет мужа. Аккуратно выведенное слово «Декрет», под которым не стояло ни единого слова, сказало ей все: решения они так и не приняли. Ролан спал на диване, согнув острые колени. Коричневый камзол с протертыми рукавами, которым он накрылся, – предмет насмешек парижских острословов, весь сбился у него вокруг шеи… «Лучше быть бедным и живым, чем богатым и на фонаре… хе-хе», – так рассуждал ее муж. И не лгал: они и впрямь жили в долг, у них ничего не было, кроме расчетов на славу и власть. Он тоже был честолюбив, ее муженек, и на многое смотрел сквозь пальцы.

Манон снова почувствовала тошноту. Она вернулась в спальню, легла и, подняв рубашку, положила на живот руку. Ее ладонь светилась…

Она так хотела это дитя! Последний шанс, казавшийся бесповоротно счастливым, ускользал и таял в бесповоротной неумолимости решающего дня.

Разбудив горничную, Манон велела собрать все необходимое и ждать в карете. Она вернулась через сутки – бледная трепещущая оболочка, а под нею – «торпейская скала», с которой предстоит сбросить всех врагов партии Жиронды.