Маленькое личико
Шрифт:
Чарли не доверяла людям, что водили дружбу со своими бывшими. Это ненормально и даже гнусно – довольствоваться чуть теплым, разбавленным подобием былой любви или страсти, хранить выброшенные прибоем обломки романа или брака и называть это дружбой. Саймон – другое дело. К Саймону это не относится. «Он мой никогдашний, – с горечью усмехнулась Чарли, – и его гораздо труднее забыть».
Незадавшиеся союзы отравляют будущее, точно выбросы радиации. Чарли вдруг вспомнила об одном обстоятельстве, что могло прямо или косвенно объяснить причину исчезновения Элис.
–
17
– Он с самого начала называл ее Ухти-Пухти. Это не просто прозвище, она былаи есть Ухти-Пухти. Но этого ребенка он так не зовет. Он знает, что это не Флоренс. И ночью, когда он ее кормил, я подслушала, как он говорил о себе «я». Если бы он обращался к Флоренс, то сказал бы «папа».
Надо говорить медленнее, если буду тараторить как умалишенная, он не поверит. Но я так долго ждала этой возможности, что не в силах сдержаться.
Мы с Саймоном сидим в «Чомперсе». Слушая мою скороговорку, он робко поглядывает на меня через стол. Явно нервничает. Водит пальцем по узору деревянных волокон на столешнице. Здесь очень шумно: музыка, гомон, смех отовсюду, но в перерывах я слышу только молчание Саймона. У него чистые, аккуратно причесанные волосы. Черные брюки и джинсовая рубашка с виду новые, но плохо сочетаются между собой и с коричневыми туфлями. Непонятно, что не так с этим ансамблем, но первое, что я подумала, когда он вошел: Дэвид скорее умрет, чем напялит на себя такое. Этот дурной вкус в одежде умиляет и даже как-то обнадеживает.
– Боюсь, это ничего не доказывает, – говорит Саймон после долгой паузы.
Он словно бы извиняется.
– Родители часто зовут детей не одним, а несколькими прозвищами, к тому же прозвища могут меняться со временем. То, что ваш муж сказал о себе «я», тоже вполне нормально. Даже если обычно он называет себя «папа».
– Не знаю, как вас еще убедить. У меня не хватает слов.
Я грустно умолкаю. Саймон не на моей стороне. На него нельзя положиться. Может, рассказать ему, что я пережила утром, после долгой, бессонной, мучительной ночи? Мне пришлось вымаливать у Дэвида свою одежду, чтобы сходить в туалет. В конце концов он отпер шкаф и выдал мне кургузое, страшненькое зеленое платье, что я не носила уже сто лет.
– Не надо было так распускаться во время беременности, – ухмыльнулся он.
Мне ужасно хотелось в туалет. Спорить было некогда, и я кое-как натянула на себя тесное платье. Мочевой пузырь мог подвести в любой момент, и Дэвид это понимал.
Смеясь над моей беспомощностью, он сказал:
– Хорошо, что ты не сама рожала. Твои бы мышцы не справились.
Наконец он отступил и дал мне выйти из комнаты. Я бросилась в ванную и едва успела добежать.
Нет, не могу себя заставить рассказать Саймону, как Дэвид исподволь истязает меня. Я не готова расписывать собственные унижения,
Мне стыдно, что я вышла на люди таким пугалом. Не сомневаюсь, что Саймон серьезнее отнесся бы к моим словам, если бы одежда сидела нормально. Но Саймон тоже верит Дэвиду.
– Не знаю, что и думать, – признается детектив. – Я еще не встречал таких людей, как вы.
Его лицо запомнилось мне другим. Нижняя челюсть вроде бы массивнее, а нижние зубы, оказывается, неровные – налезают друг на друга. Помню кривой нос, но совсем забыла грубую кожу, слегка бугристую, с широкими порами и шершавую вокруг рта, как у бывалого, жесткого мужика.
Спрашиваю, что он имеет в виду.
– По всему выходит, что верить вам нельзя.
– Это сержант Зэйлер так сказала? – печально говорю я.
До сих пор не могу простить ей, как бессердечно она обращалась со мной в участке.
– Не только она. Есть еще обстоятельства. Вы убеждаете нас, что незнакомец, а может, даже не один, проник в дом, пока ваш муж и дочка спали, и подменил вашу дочь другим младенцем. Муж ничего не услышал. Но кому это могло понадобиться?
– Я не сказала «незнакомец».
– Значит, в деле замешан ваш муж, который и уничтожил все фотографии Флоренс, чтобы подмену нельзя было доказать. Но опять-таки – зачем?
Я говорю, что не имею ни малейшего понятия, но даже если у меня нет готового объяснения, это не значит, что его не существует вовсе. Хочется выть от того, что разжевываешь умному человеку очевидные вещи, которые он обязан понимать лучше меня.
– Никто в округе не заявлял об исчезновении младенца, а у вас прежде были депрессии.
Я задыхаюсь от возмущения, а Саймон спешит извиниться:
– Простите. Я знаю, вы тогда потеряли родителей, но, с точки зрения полиции, у вас уже есть история болезни. И проще всего объяснить ситуацию тем, что вы страдаете какой-то формой…
– … посттравматического бреда? – подсказываю я. – Но вы-то думаете иначе? Как бы вы ни старались себя убедить, ничего не выходит. Поэтому вы сюда и пришли.
Может, если внушить ему эти мысли, он и впрямь начнет так думать. Я готова опробовать любые средства.
– Вообще-то в любом другом случае при таком раскладе меня бы тут не было.
У него огорченное лицо, будто он сильно недоволен собой.
– Тогда почему же вы пришли? – нетерпеливо спрашиваю я.
Этому парню собственные мотивации важнее, чем наше с Флоренс благополучие.
– Интуиция подсказывает, – тихо отвечает он, отводя взгляд. – Но смотрите, что получается. Противоречие, верно? Если честно, я пришел сюда на свой страх и риск.
Он смотрит мне в глаза, будто ожидая какого-то поощрения.