Мама, я люблю тебя
Шрифт:
— Но страха ты не чувствуешь? — спросил Майк.
— Конечно чувствую. Если бы не чувствовала, меня бы здесь не было. Пьеса Эмерсона мне нравится. Пожалуй, она единственная из виденных мною за последние несколько лет, которая заслуживает, чтобы тратили силы и время на ее постановку.
— Хорошо, Кэйт, — сказал Майк. — Ты, Джо?
— Никаких недостатков я не нахожу, — ответил Джо Трэпп. — А если говорить о декорациях, то я вижу их сделанными почти из ничего — и из света. Края предметов — и свет. Прямой, возможно, двух или трех цветов, но не слишком сильный.
— Почему? — одновременно спросили Майк и Эмерсон.
— Сам не знаю, — ответил Трэпп и, вынув из кармана пиджака носовой платок, вытер им лицо. — Знаю, что так должно быть, но не знаю почему. А тебе, Кэйт, не кажется, что девочка должна быть босой?
— Я об этом не думала, но уж если зашла об этом речь… Пожалуй, да.
— Но почему? — спросил Майк. — Чем-то меня эта идея привлекает, но в тексте пьесы этого нет, и мне хотелось бы знать, что привлекательного находите в этой идее вы?
— Мм, — сказал Трэпп. — Она плясунья. Все, что она воображает, проходит как танец. И речь у нее танцующая. Но это не балет, это танцует детство, босиком, легко и беззвучно.
— Хорошо, — сказал Майк. — Мы еще к этому вернемся.
И он попросил, чтобы Мама Девочка тоже что-нибудь сказала. Я боялась, она скажет, что плохо читала, но она не сказала этого, а сказала:
— Майк, я здесь, чтобы учиться. По-моему, все говорили правильно, но мне ли судить?
— Хорошо, — сказал Майк. — Мы поговорим потом и об этом. Начиная с завтрашнего дня мы, пожалуй, и будем исходить из того, что все говорят правильно. Кстати, я склонен думать, что так оно и есть на самом деле. Но сейчас надо решать окончательно. Сверкунчик, как тебе все это показалось?
— Здорово, — ответила я.
— О’кей, — сказал Майк.
Он нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес.
— Хелен, теперь, пожалуйста, принеси нам поесть, — попросил Майк.
Хелен вкатила столик с едой, и все, не переставая разговаривать, стали брать сэндвичи и кофе.
После еды все вышли, и мы с Мамой Девочкой остались одни у окна, из которого открывается вид на Нью-Йорк и Ист-ривер. Я сказала:
— Мама Девочка, ты была восхитительна.
— Я чувствовала себя скованной, — пожаловалась Мама Девочка. — Мне надо научиться не быть скованной.
— Не переживай так, — посоветовала я. — Разве можно чувствовать себя свободно, когда так переживаешь?
Мама Девочка взяла меня за руку и прошептала:
— Ты мой лучший друг, Лягушонок, другого такого у меня на свете нет. Вот увидишь, в следующий раз я буду чувствовать себя свободно.
Все вернулись примерно за полчаса до назначенного времени, потому что ни о чем, кроме пьесы, не могли думать, и Майк сказал:
— Ну, раз мы все уже здесь, давайте прочитаем пьесу снова.
— Только стоя, — добавил Оскар.
И мы заняли свои места и прочитали ее снова. На этот раз Мама Девочка чувствовала себя
Когда мы кончили, было почти что пять. Майк попросил всех остаться выпить кофе и познакомиться друг с другом поближе. Мы все сели и стали разговаривать.
Майк спросил, не хотим ли мы снова послушать музыку. Всем хотелось, и Оскар снова пустил магнитофон, но сказал:
— Можете разговаривать.
Так что мы в одно и то же время разговаривали и слушали музыку.
А когда настало время расходиться, мужчина, исполнявший роль девочкиного деда, сказал:
— Мистер Макклэтчи, эта ваша пьеса просто очаровательна, и я горжусь тем, что буду играть в ней.
— Нет, это для меня честь, мистер Мунго, что вы в ней играете, — возразил Майк. — В прежние дни «Паласа», когда я был еще совсем малышом, вы были моим любимым артистом — но разве мог я подумать, что буду иметь честь видеть вас в своей пьесе?
— Спасибо, — тихо сказал мистер Мунго, а потом улыбнулся, кивнул всем и вышел.
Мисс Крэншоу и Майк Макклэтчи переглянулись.
— Равных ему не было, — сказала Кэйт.
— Он и теперь хорош, — ответил Майк.
Домой мы с Мамой Девочкой пошли пешком, но когда пришли, решили не подниматься к себе, а пройтись еще немного.
Мы прошли по Медисон-авеню в Гарлем, где я никогда еще не ходила. Накануне мы по нему проехались, и Лерой показал нам разные улицы и места, но теперь мы сами пришли туда, прямо на Ленокс-авеню.
Гарлем кишмя кишит детьми. Мальчики и девочки играют на тротуарах в разные игры. Они прыгают через веревочку, пляшут, поют и веселятся. Мы видели, например, трех мальчиков лет одиннадцати-двенадцати, и у одного из них было банджо. Он пел и играл, а двое других пели и танцевали. Лучше их не было во всем Гарлеме.
Мы зашли в кафетерий и увидели много-много больших печеных яблок и съели по одному, со сливками, а потом вышли и двинулись дальше, но уже начало темнеть, и мы сели в такси.
По дороге домой Мама Девочка сказала:
— Ну, Лягушонок, наши дела идут на лад.
— Идут.
— Весь день я боялась, но все равно мне ужасно понравилось, и больше я не боюсь.
Потом мы просто ехали и разглядывали людей на улицах. Я боялась, но не говорила, потому что это ужасно легко передается другому. Мне нравилось, что я играю в пьесе, нравилось, что Мама Девочка тоже играет в ней, нравилось, что в ней музыка моего отца, — но я боялась.
И не знала даже, чего боюсь.
В церкви и на стадионе
Работа и сон — и так всю неделю, и я оглянуться не успела, как она уже кончилась. В ночь с субботы на воскресенье я спала у мисс Крэншоу, потому что Мама Девочка пошла на прием, устроенный Майком Макклэтчи для каких-то людей, которых называют бекерами. Мисс Крэншоу не пошла, потому что она приемы терпеть не может. Она объяснила мне, что бекеры — это люди, которые вкладывают деньги в постановку пьесы, когда думают, что это даст им прибыль.