Мамин сибиряк

Чулаки Михаил

— Язык просунь, язычник!

Наконец некстати послышались неестественно громкие расторможенные голоса какой-то новогодней компании, входящей во двор, — и Кутя убежала.

Было бы совсем замечательно, если бы не подозрение, что Кутя уже целовалась раньше — с Захаревичем! Вдруг он втягивал ее губы своим уродским лягушачьим ртом?!

Мне показалось, что маячит старушка Батенькина в своем окошке. А что, ради всяких новогодних сцен могла и продежурить ночь. Я никогда не унижусь до того, чтобы ее расспрашивать, но если бы прочитать старушечьи мысли: видела она или не видела провожающего Захаревича, целующего Кутю…

А

видела или не видела с ней Липатого — теперь здесь появился еще один, и куда опаснее нашего уродца и гения: ведь взрослый, ведь опытный, ведь с тачкой, ведь прилипчивый…

Утром я не забыл сунуть Роду кусочек макового рулета. Смех смехом, но поцеловал же я Кутю, не поддалась она Захаревичу, оторвала и бросила. Но если и признать на минуту, что помог мне Род, я выказал неблагодарность и не позвал Кутю на Зимине Рожаницы: черт знает, что там придумает мамин сибиряк, как отпразднует. Да ещё Липатый здесь же. Я хотя и не такой эрудит, как Захаревич, а тоже кое-что читал про языческие праздники, про них давным-давно написано, чуть не тыщу лет назад, что там «отрокам осквернение и девам порушенне». Нечего делать в нашем капище!

Праздновать Зимних Рожаниц собрались все маститые язычники. Матушка по наущению своего сибиряка всех заранее оповестила, чтобы шили себе белые балахоны вроде ночных рубашек до самых пят. А сам мамин сибиряк был озабочен изготовлением меда: привезли с Липатым с рынка чуть не пуд, и самолично торжественно варил, так что квартира наполнилась медовым ароматом, и вся лестница тоже. Липатый бегал с тетрадкой, записывал весь процесс по стадиям.

Все явились в обусловленных балахонах, но хотя балахоны и похожи были на рубашки, надеты были на что-то — у каждого свое: у профессора Татарникова брюки мелькали под подолом балахона, у матушки топорщились плечи ее нового жакета. И только Лариса обрадовалась случаю: ничего под балахон не поддела — и сразу было видно, что ничего. Мне — так сразу!

Музыка тоже образовалась особенная — похоже, и на самом деле языческая. Инструменты изготовил самолично мамин сибиряк, да больше ведь и некому: барабан, бубен, рог и нечто вроде простых гуслей. Ударили — кто в лес, кто по дрова. Липатый дул в рог — и неспроста: звуки он извлекал самые резкие, самые дикие, будто и правда доносились они из древних степей. Петров-не-Водкин отважно бил в барабан, не слушая остальных, причем пару раз я разобрал, как он бормочет под нос: «Бей в барабан и не бойся!» — а чего бояться? Старушка Батенькина тоже явилась и прекомично трясла бубном, пытаясь изобразить цыганские страсти, а Лариса томно щипала струны гуслей. В середине капища по полу стояла свежевыструганная фигура Рожаницы с огромным животом, а вокруг прыгали фигуры в белых балахонах. Прыгали сами по себе, как в дискотеке.

Я уже давно догадывался, что в дискотеках все плясуны как раз вернулись к язычеству, а если так, то язычников во всем мире миллионы и миллионы, и мамин сибиряк очень удачно выбрал момент.

Электричество, само собой, было выключено, горели свечи и особенный масляный светильник, потому что в свечах все же что-то церковное, а уж масляный свет вроде самый исконный. Прыгающие тени скрещивались на стенах и потолке, вразнобой гремели и дудели примитивные инструменты — словно и правда времена Аскольда и Дира на дворе. Мамин сибиряк изредка вскрикивал:

Роди-рожай! Уроди-урожай!

И

Липатый тотчас ему вторил. А потом раздавалось и вовсе непонятное: «Крижай-крижай-крижай!»

Петров-не-Водкин срифмовал тихонько а я прыгал рядом, расслышал: «На дураков сам-сто урожай!»

Все запыхались, Лариса в особенности. Балахон местами лип к телу, и хотя я старался не смотреть на ее облепленные рубашкой холмы и долины, невольно взглядывал и взглядывал.

И тут явилась Кутя! Откуда она взялась — не знаю. Кто ее позвал — Липатый, наверное Экзотику пообещал. Позвал, наверное, в последний момент, поэтому он не в балахоне была, а в обычном виде в блузке и джинсах. И оттого показалась единственно живой, единственно настоящей на балу призраков.

Зачем она здесь?! Я помнил одну фразу, «девам порушение»!

— Уходи!

— Ты что? Совсем, да? Мне интересно!

Сейчас начнет спорить, когда некогда спорить!

— Уходи, говорю!

— Какой ты смешной тоже.

Я и забыл, что тоже в дурацком балахоне, как призрак.

— Уходи ты, не спорь! Потом объясню! Уходи!

Я надвигался на нее, вытеснял в коридор.

— Сам-то не сказал, скрыл. Потому что стыдно, да?

— Уходи! Пойми ты! — Я уже допятил ее до двери на лестницу. — Уходи! Тут мамин сибиряк дурман наварил. Волховской. Опоят тебя и не сообразишь. В жертву тут приносят девицу, поняла?

— Убивают?!

— Дура! Не понимаешь? В жертву Рожаницам. Или хочешь попробовать?!

Как быстро я все напридумал. Или не напридумал — читал чего-то такое. Не напридумал — высказал свои страхи. А что? Опоит Липатый медом, нашепчет, что такой обряд у язычников…

— Поняла? Уходи быстро!

Все-таки поняла, отступила на лестницу. Я захлопнул дверь и накинул цепочку.

И как раз в этот момент оборвался визг и грохот первобытной музыки. Мамин сибиряк внес ведро меду. Обыкновенное эмалированное ведро, но в нем плавал резной деревянный ковш. Сиплый голос мамина сибиряка прозвучал как продолжение диких роговых звуков:

— Надоть имена настоящие, не штоб поповские… Ты зовись Правдолюб! — Это профессор Татарников стал Правдолюбом. — А ты — Златогор! — Петров-не-Водкин.

Новые имена — чем не новая жизнь? Лариса — Милолада, старушка Батенькина — Старолюда («Страхолюда» — шепнул Петров-не-Водкин), Липатый — Остроум, матушка — Добросерда, а я — Быстроглаз. Оттого, наверное, что мамии сибиряк заметил мгновенные взгляды мои на ларисины холмы и долины.

Откуда-то из-за Дажбога, восседавшего на денежной шкатулке, мамин сибиряк достал череп небольшого зверька и бросил в ведро с медом, выкрикнув:

Земля отворицца! Змея поклонница!

— и добавил прозаически:

— Штоб имя кажно крепче село.

Лариса закапризничала:

— Я не буду пить с этой гадостью!

Но мамин сибиряк приказал яростно и сипло:

— Лей в глотку — грей середку!

И Лариса поспешно покорилась.

Я тоже хватил кружку меда. Он слегка щипал рот, как лимонад. Градусов, показалось, что немного. Это и сам мамии сибиряк подтвердил авторитетно — хлебнул и приговорил: