Мамин сибиряк

Чулаки Михаил

Живет Витька рядом, в том самом угловом доме Раскольникова. Но мамин сибиряк, наверняка, ни о каком Раскольникове не читал и не слышал, и о самом Достоевском тоже, я не стал ему объяснять, в какой дом мы идем. Лестница в Витькином подъезде узкая, а квартиры находятся не на площадках, а как бы в аппендиксах, отходящих от каждой площадки — и чудятся в аппендиксах засады.

До этого я был у Витьки один раз случайно, и если бы не мамин сибиряк, никогда бы не зашел во второй — мало ли с кем учишься в классе и треплешься на переменах как с приятелем, а встретишься случайно через год после школы — и не о чем будет двух слов

сказать. Витьке я тоже не нужен, потому он удивился, увидев меня в дверях. А как разглядел рядом мамина сибиряка, похоже, и оробел. Но тут же нарочно расшумелся:

— Заходь! Давай! А это твой папахен? Здорово! Заходьте оба! Заваливайте!

Я бы не отважился так незнакомому взрослому: «Заваливайте»

Из прихожей вел короткий коридор. Проходя мимо ближней ко входу двери, Витька пнул по ней ногой. Из-за двери тотчас раздался очень высокий истеричный лай — так лают маленькие собачки.

— Во, житья нет от суки: лает и лает. Квартира на одних, да? На нас — как раз. А нам старуху сюда подселили. Ничего, сбежит. Сама сбежит. Или лопнет от злости. Жизни ей здесь не будет. Если от лая ейного никакого житья людям, так и по суду выселим.

Я представил себе осажденную в собственной комнате старуху, страх и ненависть в ее душе, постоянное ожидание пинка в дверь — а может, и не только в дверь — и ее маленькую собачку, заходящуюся в истерике. Что за страшное и даже какое-то фантастическое существование!.. И это все в доме Раскольникова.

Обладай я такими силами, как мамин сибиряк — или по крайней мере, его умением заставить всех вокруг поверить в свои сверхъестественные силы — навел бы сейчас порчу на Витьку, ей-богу! За то что безнаказанно издевается. Жил бы здесь в комнате вместо старухи какойнибудь алкоголик — вот пусть бы и попробовал, потягался.

Но мамин сибиряк шагал за Витькой будто все так и надо. У них в Середе слабонервных нет.

Витькина комната не заставлена по стенам книгами, это я знал, но все равно в бескнижной комнате мне всегда неприятно. Неестественный вид! За столом посреди комнаты сидел Витькин папаша, тот самый, что работает со сменщиком. И так толстый, он что-то жевал. Интересно было бы взглянуть и на мамашу — ту самую, что установила систему сменщиков, но мамаша так и не появилась.

Папаша смотрел неприязненно, но первым ничего не спросил — да мамин сибиряк и не дал ему времени начать расспросы: сразу без всякой дипломатии, даже «здрасьте» не сказав, подступил к Витьке:

— Ты, паря, знацца, людей обманывашь, деревяшки даешь, будто наши боги середенские!

Ответил за Витьку его папаша:

— Какие ваши боги? Не смешите людей! Такие же деревяшки!

— Ты, дядя, знацца, тоже и их куш имешь?

Витькин папаша отложил кусок хлеба, который намазывал мягким плавленым сыром:

— Ты мне не тычь, мы с тобой детей не крестили!

— Детей я с ни каком не крестил, с попами знацца — с чертом связацца. А ежли ты крестил, богов наших отецких не трожь! У нас в Середе знашь как говорят? «Крещеный — что порченый».

Витькин папаша сразу сбавил тон — не мог не сбавить.

Я не знаю, как это назвать, но когда встречаются незнакомые, сразу выясняется, кто кого главнее. Не по служебному чину, а по какому-то внутреннему свойству. Воля в нем сильней, что ли? А что такое воля? И сколько я ни наблюдал, как мамин сибиряк говорит с незнакомыми, всегда он оказывался

сильнее — как в случае с цыганкой, только не так явно. Интересно, это совсем врожденное или можно развить упражнениями, как я пытаюсь развивать наблюдательность? Когда стану следователем, то иметь бы такое свойство — и не надо ничего больше! Самбо или каратэ полезно владеть, но бывают люди — у Джека Лондона такой описан — которые просто смотрят в глаза, и никто не может их ударить, а если нож у нападающего — бросает нож. Я до сих пор никогда не видел мамина сибиряка в драке, но был уверен: стоит ему глянуть из своих пещер-глазниц — и опустятся кулаки, упадут ножи. Правда.

Так куда же Витькиному папаше!

— Я ничего не говорю, я ж и сам некрещеный, это только так — поговорка, что значит, мол, детей с тобой не крестил. Но я о чем: если из дерева вырезать фигурку, то какой же из нее бог? Она, можно сказать, не бог, а статуэтка.

— Ставь ту етку или эту етку — каку хошь. Стругай хошь всю жись, из деревяшки только друга деревяшка. А я в ее силу вдуну! От самой Мокши дыханье, или от Дажбога, от Волоса тоже.

— А ты ихние дыханья за щекой держишь? Или в животе?

— Ить ты вонь в животе держишь, и ту те не удержать. А Мокши дыханье призвать уметь. Дыхнет, когда захотит — и войдет от ее дыханье. Тогда станет не деревяшка, а бог серединский!

Мамин сибиряк провозгласил последнюю фразу так важно, что Витькин папаша больше не стал лезть в богословский диспут, заговорил практически:

— Выходит, не в том секрет, что ты бога этого из полена вырезал, а в том, чтобы ты в него эту самую силу вдунул, так? Вроде как благодать. Но вдуть-то быстрее, чем вырезать! Давай поделимся: мы вырезать станем этих богов старых, а ты только вдунул — и пятерик. И сделаем больше, и будут самые настоящие без обману.

— Легко у тя: вдунул. Я когда прорезаю глаза и уста ихние, она, сила, и открывацца. От рук входит. Потому в устах всяк грех и нечисть, а руки — безгрешные. Етово кроме как сам никто не сделат. Ты стругай безглазно и безустно, а я попрорезываю, за то мне кака руга. Хотя по червонной.

Вроде бы и смешно. Но я запомнил доводы Петрова-не-Водкина: а чем лучше иконы? Такие же деревяшки! На в деревяшках святость, а в чувстве. И пусть бы мамин сибиряк хоть вдувал, хоть иначе как впускал святость в своих идолов — я был разочарован другим: встретились, договорились, образовали трест — «Главязычснаб» — так? Чего-то я ожидал другого: проклянет мамин сибиряк громовым голосом всякое фальшивобожие, провозгласит, что отсохнет всякая рука, которая осмелится… — а тут трест.

И расстались компаньоны почти дружелюбно. Витька с папашей вдвоём проводили нас до прихожей; Витька по дороге снова лягнул дверь соседки и снова из-за двери раздался визгливый лай.

Папаша ничего не сказал по этому поводу — по-видимому, вполне одобрял.

По одному пункту я чувствовал облегчение: таинственные «деловые», мести которых я должен был опасаться, оказались мифом. Всего лишь семейная артель. Думал, что будет страшно — оказалось противно.

В ту ночь я впервые подумал, что мамин сибиряк — просто жулик. Как сказала Кутя с самого начала — шарлатан. Нашел дураков, которые только и ждали, во что бы уверовать, которым скучно и тошно без мокошей, волосов, дедушек чуров. А я тоже хорош, тоже развесил уши — а ведь собираюсь в следователи.