Мамин сибиряк

Чулаки Михаил

Как раз после ухода студента мамин сибиряк заговорил со мной:

— Сколько идуть, а? И кличут во все концы, хошь разорвацца. Ты, Мишь, приглядай, штоб заместо меня поспевать.

Матушка тут же мыла пол после студента. Я думал, она возмутится, услышав, что предлагает мне ее сибиряк, но она продолжала возить шваброй совершенно равнодушно.

Я не колебался. Для меня изображать шамана или волхва было так же невозможно, как, скажем, пойти работать на бойню. Да, трачу я деньги, которые добывает таким способом мамин сибиряк, но если выбирать — пусть не будет этих денег, а я — не могу. Точно так же, как ем я мясо и очень люблю хорошее жаркое, но если б нужно было резать

скот самому, я бы лучше стал вегетарианцем. Я не колебался, только думал, как отказать мамину сибиряку, чтобы не обидеть.

— Я не смогу. Ты, наверное, веришь по-настоящему в Мокошь и во всех остальных, а если только притворяться, ничего не получится.

— Чаво верить? Всяк знат, што солнце есть, што луна. Чаво тут верить?

— Солнце состоит из водорода и дейтерия на девяносто процентов. И не нужно волховать, чтобы оно светило.

Мамин сибиряк уже снял рогатую шапку, но не убрал, а держал на коленях и поглаживал.

— А кто солнце исделал? Скоро судишь ты, Мишь. А я што? Я штоб в семье. Как мне от дедов.

Я смотрел на рогатую шапку. Чтобы я надел такую? Чтобы выкрикивал заклинания?

Наверное, и мамин сибиряк понял, что это невозможно. И больше не заговаривал о преемственности поколений.

До Кути скоро дошли известия, что мамин сибиряк отчасти переквалифицировался и теперь не только насаждает язычество, но и врачует все болезни. Я не спешил этим хвастаться, но какой-то простак спросил ее во дворе:

— Где тут живет заклинатель? Который лечит от иммунитета?

Она меня тотчас стала дразнить, расспрашивала, успешно ли мамин сибиряк вылечивает от иммунитета, или, может быть, и от приоритета тоже, и меня самого не вылечил ли уже до конца… Я не спорил, я смеялся вместе с ней, но при этом чувствовал себя жутко умудренным философом рядом с наивной школьной отличницей. Потому что Кутя не понимает простой вещи: достаточно объявить «здесь лечат от хронического иммунитета», или «удаляют первородный грех под общим наркозом», или «растягивают на колодке сердечные сокращения» — и пойдут! Чем нелепее — тем лучше…

Хотя мамин сибиряк каждый день раздавал по нескольку своих идолов, он не признавал для своих действий слова «продавать». Продавать богов он считал грехом, а руга, он любил повторять, не плата, а что-то вроде жертвования — дома у нас они не убывали, наоборот, распространялись все больше, так что репродукции Ренуара и Дега уже казались чем-то чужеродным, матушкина комната превратилась в настоящее капище. Войдешь — и забываешь, что ты в Ленинграде, что хотя и живем мы на бывшей Мещанской улице, но до Медного всадника от нас пять минут ходу, до Невского — в другую сторону — десять, а уж Сенная, которая хотя и не блещет архитектурой, но зато воплощает собой Достоевский Петербург, — Сенная и вовсе в двух шагах. А у нас тут Мокошь, у нас Род с Рожаницами — какой Петр, какой Достоевский?!

Я с детства тыщу раз бывал в Эрмитаже — благо тоже по соседству, да и матушка всегда проведет мимо очереди. Экскурсии я слушать не люблю — ни ее, ни вообще, а бродить по залам — хоть целый день. Смотреть картины я устаю довольно быстро и начинаю просто прогуливаться, разглядывая то паркет, то резные двери, то люстры; подхожу к окнам, смотрю сверху на Неву, на Биржу, на Дворцовую площадь. Забредаю в русские залы, где все так непохоже на итальянцев или французов: не очень умелые, но важные портреты, старые кафтаны, петровские станки. Здесь

царство Халкиопово, Халкиопа Великолепного!

Все-таки интересно, как на нас действует окружение! Дома рядом с маминым сибиряком я не то что бы совсем поверил в праотеческих богов, но невольно их зауважал. Когда все вокруг заняты чем-то одним, только об этом говорят, превозносят, обсуждают всерьез — это как медленный гипноз. Ну примерно та же ситуация, когда вся толпа восхищается «Аквариумом»: может быть, каждый в отдельности и не догадался бы, что это лучшая рок-группа, но когда все вокруг балдеют, значит, группа на самом деле экстра-класс, и от этого общего балдежа собственное маленькое удовольствие возрастает в тысячу раз. И пусть не говорят, что, мол, подростки изобретают себе кумиров — и у взрослых то же самое: если ходят и ходят люди и все говорят, какая древняя мудрость в Мокоши, как мы должны вернуться к отеческим богам — попробуйте сказать наоборот! А в другом месте, где принято восхищаться чем-нибудь другим — например, многие эрмитажники кинулись на раннее средневековье, а Возрождение среди них считается вульгарным — смешно вспоминать, что в двух километрах отсюда поклоняются этой дикой Мокоши! Когда в Эрмитаже вокруг такое искусство, что лучшие мастера должны годами работать над одним мозаичным столиком — тогда отсюда, из Ламотова павильона, например, идолы мамина сибиряка вспоминались как убожество и нелепость. Удивительно, как это матушку на них потянуло, профессора Татарникова — или когда годами вокруг искусство, искусство, искусство, от этого тоже стервенеешь и тянет на самый грубый примитив?

И вдруг я подумал: ведь серединские боги — они же прямо по специальности Халкиопова! Раз он специалист по русским древностям, а они — такая тысячелетняя славянская старина. Когда-то матушка говорила об этом, но потом почему-то забыла. Почему же Халкиопов до сих пор не был у мамина сибиряка? Неужели до него не донеслись слухи? Или донеслись и он не поверил? Вот взять зайти и спросить! Пригласить Халкиопова к нам. Профессор Татарников не очень его любит — ну и пусть. А чего такого? Ну и что, что сам Халкиопов? Я же не за автографом к нему, я не влюбленная девица, которой лишь бы предлог, чтобы повеситься на шею к знаменитости! Зайти и спросить прямо: «Вы собираетесь поместить серединских богов в свой отдел? Они же тысячелетние, славянские!» Да я буду последним ничтожеством, если Халкиопов или вообще кто-нибудь на свете для меня такой недоступный бог, что я не решусь к нему обратиться, когда есть важное дело!

Где помещается отдел, я не знал. Отдел — это не залы, отдел — это канцелярия со столами, шкафами и прочей бюрократической мебелью. Правда, эрмитажники умеют устраиваться, у них и в канцелярских комнатах обязательно бюро из карельской березы, на стене какая-нибудь картина из второстепенных, стоят бронзовые часы со львом или Пегасом, канделябры в виде крылатых женщин — в Эрмитаже столько всякого искусства, что хватает на всех. Двери в отделы всегда такие незаметные, что можно сто раз пройти мимо и не догадаешься. Пришлось спросить у старушки, сидевшей в зале с петровскими станками.

Но та или не поняла, или сделала вид:

— Вот, милый, вот самый русский.

— Нет, мне где сотрудники сидят. Где Халкиопов.

— А не знаю. Я тут недавно, месяц всего. Мне сказано — сидеть, я и сижу. А какие сотрудники, какой Ха…ки… — не знаю.

Спросить бы экскурсовода, но экскурсии в этих местах попадаются редко — экскурсионные маршруты, как торговые пути в океане: проторены узкой полосой, где группы идут одна за другой в кильватер, а чуть в сторону — и пустынная гладь, ни одного экскурсовода на горизонте.