Мамины субботы

Граде Хаим

— Но это же не означает, что именно ваши дети — шпионы, — едва нашла в себе силы выговорить мама.

— Нет, это не означает, что мои дети шпионы, пока это только подозрения. А может быть, эта ихняя шишка не говорит мне всей правды. Может быть, он знает, что Лееле с Пейсахкой уже посадили.

Велвл говорил медленно, словно о каком-то стародавнем несчастье, и с той же медлительностью ушел, согнувшись до самой земли.

В пятницу вечером, не успели мы с мамой сесть за стол, открывается дверь и в нее тенью проскальзывает Велвл:

— У меня письмо.

Дрожащая на его губах улыбка не предвещает ничего хорошего. Велвл словно наслаждается, мучая себя и других. Увидев, что мы

молчим, он начинает тихо смеяться своим колючим безумным смешком:

— У меня письмо от Бейлки. Она передает вам, Веля, сердечный привет, и тебе тоже. А мне она пишет, что Лееле и Пейсахка свято поклялись ей, что будут писать, а сами не держат слова. У Лееле, должно быть, дела идут очень хорошо, если она так быстро забыла о ней, своей подруге, пишет Бейлка.

Велвл перестает хихикать, замолкает на мгновение, а потом продолжает, но уже с какой-то окаменевшей печалью:

— Бог играет со мной в какую-то игру. Я сижу на чердаке за своей швейной машиной, штопаю и говорю сам себе: не жди, писем не будет. Представь, что у тебя никогда не было дочери. И вдруг я слышу шаги. Я сразу же понимаю, что этот человек не привык к нашей винтовой лестнице. Он плутает, стучит в закрытые двери и ругается по-польски. У меня сердце выпрыгивает из груди и кружится голова: почтальон! Я думаю: ничего удивительного. Праотец наш Яаков тоже много лет оплакивал Йосефа, но в конце концов узнал, что Йосеф жив. Я открываю дверь… Слава Тебе, Господи, письмо! Мои руки дрожат. Я не могу открыть конверт. В глазах темно. Тем временем почтальон уходит. Лишь тогда, когда он уже спустился с лестницы, я спохватываюсь: человек принес мне такую радость, надо же его отблагодарить. Я догоняю его и протягиваю злотый. Он смотрит на меня как на сумасшедшего и уходит. Я бегом поднимаюсь по лестнице назад, в свою квартиру, — письма нет. Я ищу его на столе, на швейной машине, у порога — без толку. Я обливаюсь холодным потом. Может быть, мне все это привиделось, может, это дьявольское наваждение? Оказывается, письмо у меня в руке. Я вскрываю его и не понимаю, что я читаю. Смотрю на подпись… Ну да, от Бейлки.

Велвл вынимает из потайного кармана за пазухой пачку бумаг, осторожно вытаскивает конверт и подает его моей маме с таким видом, словно внутри лежит приговор, ежегодно выносимый Господом в Судный день: «кому жить, а кому умереть». Мама смотрит на портного и боится открыть конверт. Я уверен, что это письмо от Бейлки. Я протягиваю над столом руку и беру его у мамы. Меня удивляет то, что конверт девственно бел: на нем нет адреса, на нем нет марок. Я достаю из него фотографии Велвла.

Велвл снова смеется своим дурацким смехом одержимого:

— Моя Лееле перед отъездом просила у меня фотографию. Ну, я и сфотографировался. Теперь, когда мои дети забыли мне написать, где они справляют субботу, я повешу эти полдюжины снимков на стены своего чердака и буду смотреть на свою симпатичную физиономию.

Велвл протягивает ко мне руку и весело щелкает пальцами, словно я сейчас дам ему пересчитать ассигнации. Я отдаю ему фотографии. Он перетасовывает их с зажмуренными глазами и пододвигает одну из них маме:

— Видите, Веля, на этой фотографии у меня нет горба. Я пошел к большому художнику, мастеру своего дела, и сказал ему: «Я отслюню вам столько денег, сколько скажете, но сделайте так, чтобы получился Велвл без горба». Он долго пересаживал меня с места на место, муштровал, а я его слушался, как мальчишка в хедере. Потом он, этот художник, натянул, как настоящий колдун, какую-то тряпку себе на голову и спрятал лицо в ящичек с большим стеклянным глазом. Он командовал помощнику: «Зажги свет! Погаси!» Что-то вспыхивало и щелкало, как в аду, пока не получился Велвл без горба. Моя Лееле, думал я, наверняка захочет похвастаться перед людьми, что она не родилась из камня, так пусть ей не придется стыдиться своего горбатого отца.

Но ничего, Всевышний

не покидает меня. Пусть от моей единственной дочери у меня нет вестей (Чтоб она была здорова! Чтоб она не оказалась шпионкой!), зато мне остался мой единственный сын, и он утешает меня в старости: мне остался мой горб. И он торчит над моей головой, хотя на фотографии его и не видно. Мой горб, с Божьей помощью, еще удостоится того, чтобы согнуть меня до земли, уложить меня в землю. Тогда мир для него будет открыт. Он покинет мою спину и запрыгает по улицам, как большая, вылезшая из болота жаба, допрыгает до середины рынка и угодит под копыта лошади. Он все не может дождаться моей лютой смерти, этот мой единственный сын. По ночам, когда я лежу и мучаюсь, он делает попытку освободиться. Я чувствую на своей спине яму. Это горб вырвался на волю и отплясывает в моей чердачной комнате. Ему, моему горбу, очень весело.

— Реб Велвл, перестаньте есть себя заживо, — не выдерживает мама. — Сегодня у меня на ужин просто царские яства: такая фаршированная рыба, что императора не стыдно угостить. Что вы любите, реб Велвл, середину или голову? У меня есть куриный бульон с яйцом и добрый кусок курицы. В этот раз я приготовила больше, чем обычно, словно сердце подсказывало мне, что вы придете украсить нам субботу. Идите, омойте руки, реб Велвл, я положу вам пару маленьких хал, чтобы вы сделали кидуш [75] .

75

Помимо вина, кидуш может совершаться и на хлеб.

— Хорошо, — говорит он и сидит окаменев, погрузившись в свои мысли.

Мама хочет встать из-за стола, чтобы принести гостю еды, но Велвл снова начинает мытарить себе душу, и мама остается на месте.

— Когда большевики воевали с поляками, они пришли сюда пешком, оборванные, расхристанные и опухшие от голода. И непонятно, — тихо и печально тянет Велвл, как вдовец, поющий в своей пустой квартире «Мир вам, ангелы мира» [76] , — когда это большевики успели так разбогатеть, что могут осчастливить и других, молодых людей, которые слоняются в Польше без работы, ведь всего пятнадцать лет назад они сами ходили босые? Но еще удивительнее то, что я не спросил этого раньше, прежде чем мои дети туда уехали. Выходит, я заслуживаю того, чтобы моих детей считали шпионами! — восклицает он, вскакивает и бросается к двери.

76

Литургическое песнопение, исполняемое в канун субботы, после возвращения из синагоги.

— Реб Велвл, — бежит за ним мама, — сделайте хотя бы кидуш.

— Вы забыли фотографии! — кричу я ему в спину, но его уже нет.

Мама сидит печальная и смотрит на холодные голубоватые язычки субботних свечей. Вдруг она спохватывается:

— Не в субботу будь сказано, завтра вечером, не откладывая, напиши, ради Бога, письмо Бейлке, чтобы она даже не помышляла туда ехать. Сжалься над сиротой и ее матерью.

— За Бейлку тебе не надо беспокоиться, она не сможет перейти границу, даже если захочет. Русские больше не впускают людей.

— Получается, — вздыхает мама, — мать Бейлки должна не проклинать тебя, а благословлять за то, что ты не женился на ее дочери и вы не уехали в Россию. Вот я читала в святых книгах историю о двух товарищах, рассказанную нашими мудрецами. Двое друзей должны были плыть на корабле. Один из них поранился о тернии и не смог поехать. Он жаловался Господу и проклинал свою несчастливую судьбу. Через какое-то время он узнал, что корабль, на борту которого был его товарищ, утонул. Тогда он возблагодарил Всевышнего, который сделал так, что он поранил ногу.