Мамины субботы

Граде Хаим

— Можешь мне поверить, — отвечает мама, — Марьяша еще стоит в пекарне и сплетничает. Каждую субботу она приходит туда первой, а уходит последней.

Мама идет к двери и говорит с еще большей досадой:

— Всю ночь с четверга на пятницу я не смыкаю глаз и готовлю на субботу. Так что мои блюда мне дороже, чем яства с императорского стола.

И, уже переступив порог, она добавляет:

— Я знаю, сын, что тебе не важно, в какой лавке куплено мясо. И тебя мало волнует, достаточно ли оно вымочено и высолено, я знаю.

Мама

еще застает в пекарне двух женщин, Марьяшу и торговку сладостями, недавно открывшую кондитерскую лавку на углу нашей улицы, там, где сбегаются три переулка. Все окрестные лавочники и торговцы заглядывают к ней полакомиться сладким, выпить содовой или лимонада и поболтать. Марьяша дружит с новой соседкой, потому что смекает, что оно того стоит, ведь так же, как на угол, где стоит кондитерская лавка, сбегаются все переулки, туда стекаются и все сплетни.

Пекарю надоело ждать, когда эти болтуньи уйдут, он бросил свою длинную лопату и махнул рукой:

— Повесьтесь и утопните! Если бы у меня были такие жены, я бы их отравил. Ваши мужья будут есть камни, а не кугель.

Пекарь ушел через заднюю дверь в свою квартиру и оставил двух женщин в пустой пекарне рядом с остывшей печью и засыпанными мукой полками.

— Извините, — говорит мама Марьяше, — мы обменялись горшками.

— Неужели? — делает большие глаза Марьяша. — А я ничего не заметила. Ха-ха-ха. Хьена-тряпичница сболтнула, что она ест чолнт до среды. Хьена торгует тряпками в проходном дворе, — поясняет Марьяша новой соседке, торговке сладостями. — «Почему это до среды?» — спрашиваю я Хьену. Она отвечает, что в субботу она ест только пенки от чолнта. «Что вы называете пенками от чолнта?» — спрашиваю я ее. А она машет на меня рукой и говорит, что кугель, прилипший к крышке горшка, называется «пенками». «Еще моя бабушка это так называла», — говорит она мне. Вот Ента допотопная, ха-ха-ха.

Мама берет со стола свой горшок и собирается уйти. Марьяша хватает чугунок, оставленный мамой, и с подозрением осматривает его.

— Веля. — Марьяша поджимает губки, и ее нос морщится. — Вы же сорвали веревочку и бумажку, прикрывавшую горшок.

— Раньше я не догадалась, что горшок не мой, — говорит мама.

— Не страшно. — Марьяша дружелюбно улыбается и кутает свой чолнт в платок, как кутают ребенка, чтобы тот не замерз. — Что вы так торопитесь, Веля? Некоторым женщинам лучше было вообще не рождаться на свет. Я говорю о Лизе-гусятнице.

— А что с ней такое? — удивляется мама. — Вчера она целый день стояла в своей гусятне, и сегодня я видела ее в окно.

— Ничего-то вы, Веля, не замечаете. — Острый подбородок Марьяши становится еще острее. — Вы не слыхали вчера, как Лиза орала на меня из-за какой-то шейки, из-за потрохов?

— Ну? — нетерпеливо спрашивает мама.

— Я не держу на Лизу зла, — вздыхает Марьяша с сочувствием. — У нее, бедняжки, разбито сердце.

Мама видит, что, хотя Марьяша и старается придать вес своей истории, за ее словами на самом деле ничего не стоит. Пустой треп.

— Итак, что же случилось? — сухо спрашивает мама. — У меня нет времени,

чтобы торчать тут целый день. Я должна идти с едой к сыну.

— Не помрет же ваш сын с голоду, — смеется Марьяша. Но, увидев, что мама действительно собирается уйти, загораживает ей путь:

— Хаську-мясничиху знаете?

— Ну?

Марьяша наклоняется и что-то шепчет моей маме на ухо. На лице мамы отражается вся гамма чувств. Сначала она смотрит недоверчиво, потом растерянно, еще через мгновение — испуганно и наконец краснеет от смущения.

Марьяша переводит дыхание, показывает на торговку сладостями и восклицает:

— Пусть она скажет!

Торговка сладостями — довольно красивая и молодая чернявая женщина. Густые локоны, уложенные башней, делают ее белый лоб еще выше. Ее большие блестящие глаза неподвижны и злы, а шея испещрена зашитыми порезами. Она все время молчит, как парализованная, а потом вдруг говорит басистым мужским голосом, словно в нее вселился дибук:

— Хаська-мясничиха — любовница Алтерки-гусятника.

— Чтоб ему хватило ума подумать, как ему хватает ума делать, — кивает головой Марьяша. — Лиза, его жена, — мадам, а Хаська-мясничиха — сплошное паскудство.

— И что Алтерка в ней нашел? — спрашивает сама себя мама.

— Вот и я говорю, — вмешивается Марьяша, — Лиза — сама деликатность, образованная, воспитанная, мадамы ходят к ней, как к праведнику, и Алтерка, казалось, у нее под каблуком. Но выходит, вся его преданность Лизе не стоит и понюшки табаку. Он променял свою чудо-жену на кусок мяса с двумя глазами.

— Ладно, Алтерка есть Алтерка, — пожимает плечами мама, — но Хаська, как она могла совершить такое, увести мужа у жены? Она ведь вдвое моложе его.

— Ну что вы говорите! — в сердцах восклицает Марьяша, и даже слезы проступают у нее на глазах от волнующей возможности снова пуститься в пересуды. — Хаська как раз и живет тем, что уводит мужей у жен. Вскружит мужчине голову, и какое ей дело до того, что он вдвое старше ее. Лишь бы покупал ей подарки. У нее уже давно не было любовника. Она ходила с высунутым языком, как сучка во время течки. Но с тех пор, как она охмурила Алтерку, она снова расхаживает, уперев руки в боки и стреляя своими косыми глазами направо и налево. Лицо у нее красное, как свекла, волосы, как медная миска, а на макушке она носит шляпку, похожую на ночной горшок. С собой она носит большой ридикюль, наверное, подарок Алтерки с Лизиных заработков. Она заглядывает всем в глаза со смешком, словно говоря: чтоб вы все лопнули! Чтоб она сама лопнула, Господи!

Мама чувствует, что оскверняет субботу, слушая подобные сплетни, но не может сдвинуться с места. Теперь она вспоминает, что последнее время Лиза ходит потерянная и ее вечная улыбка стала какой-то сухой. Никогда нельзя знать, что делается в душе у другого человека, думает мама.

— Пусть она скажет! — указывает Марьяша на торговку сладостями. — Разве Хаська не проводит по полдня в вашей лавке, разве она не выпивает целые сифоны сельтерской воды со всякими соками — с цитрусовым, черешневым, малиновым?