Мамины субботы
Шрифт:
— Франт, — улыбается военный, глядя на оборванного лагерника с кудрявыми волосами, и возвращает ему расческу. — Ступай!
Командир, который до этого требовал, чтобы все вернулись на свои места, с арестантом, как назло, обращается дружелюбно. Эшелон просто кипит от ярости, потому что заключенные — враги Советского Союза. Они могут быть завербованными шпионами или скрывать в своей среде немцев.
— Парашютисты выскочили из банды заключенных! — эхом проносится по платформе.
— Ну и командир! Наверное, у него отец кулак
Командир смотрит на густую людскую массу, закусив губы, словно едва сдерживается, чтобы не отдать солдатам приказ навести винтовки на толпу гражданских. Он велит красноармейцам забраться на платформы и проверить документы у эвакуированных, а потом сопровождать эшелон, пока он не покинет военную зону. В тех, кто попытается спрыгнуть, — стрелять на месте без предупреждения!
Солдаты рассредоточиваются по эшелону, а командир бежит к локомотиву и машет руками, сигналя, чтобы поезд тронулся. На нашу платформу поднимается молодой солдат с костлявым лицом, серыми глазами и небритым, колючим подбородком. Вслед за ним карабкается кудрявый лагерник и садится на прежнее место среди арестантов.
Как только на платформе появляется солдат в длинной шинели и с винтовкой, к нему с паспортами протягиваются десятки рук. Он бросает взгляд на первый паспорт и хочет его вернуть, но другие беженцы суют свои носы в документ соседа, не доверяя солдату, — вдруг он что-то просмотрел. Через минуту проверенный кричит недоверчивым спутникам:
— Я вам свой паспорт показал, теперь вы мне свои покажите!
Поезд трогает. Солдат и его добровольные помощники широко расставляют ноги, чтобы удержаться на качающемся полу, и проверка продолжается. Заводской рабочий, предъявивший всем свой паспорт, победно машет раскрытой книжечкой и показывает на меня:
— А он?
— Ваши документы. — Солдат останавливается рядом со мной, и у меня замирает сердце. Я вижу, что они ищут жертву, а я с запада. Еще в Борисове, поднимаясь на платформу, я слышал шепот, что западные жители помогали немцам прогнать Красную Армию и кроваво рассчитались с русскими, не успевшими бежать из новых советских областей.
Солдат заглядывает в паспорт. Вокруг него стоят мои соседи, холодно, отчужденно, словно забыв, что все это время мы ехали вместе. Командирша, которая во время ссоры с рабочим заступилась за меня, а потом попросила принести воды, тоже сидит с гневным лицом, будто готовясь отрицать, что знает меня, когда я призову ее в свидетели.
— Еврей, — бормочет солдат и возвращает мне паспорт. Командирша поднимает голову и весело, по-свойски, даже преданно смотрит на меня.
Проверяющие окружают заключенных. Те говорят, что у них нет документов. Паспорта отобрали при аресте, а когда арестантов выпускали, некому было выдать им бумаги. Их освободили, когда немец был у самого лагеря, и начальники разбежались первыми.
—
— Встаньте, мы посмотрим, что у вас с собой, — приказывает солдат.
Лагерники встают медленно, лениво, с застывшим отчаянием на лицах. Только арестант с русыми кудрями остается сидеть, привалившись спиной к ящичку, который загораживали собой заключенные.
— Встань, — командует заводской рабочий. — Что там у тебя за спиной?
Арестант продолжает сидеть, раскинув ноги на опустевшем дощатом полу и запрокинув голову. Он замер и напряженно смотрит на проносящиеся мимо телеграфные столбы. Наконец по его окаменевшему лицу проходит дрожь — и, вытянув вперед руки, он вскакивает и слетает с платформы быстрее птицы.
Все стоят в растерянности, онемев, застыв на своих местах. Солдат бросается к краю платформы, за ним следует заводской рабочий с жадным огоньком в глазах. Я вцепляюсь руками в пол: не вскакивать! не смотреть! Еще подумают, что я тоже хочу спрыгнуть… Солдат стреляет, и по его лицу, развернутому ко мне в профиль, я понимаю, что он не попал. Он стреляет второй раз, и заводской рабочий аж подскакивает от удовольствия:
— Есть!
Солдат стреляет в третий раз, и рабочий смеется:
— Точка!
Беглеца подстрелили.
Солдат стоит бледный, спокойный, с холодным блеском в серых глазах и жестокой победной улыбкой в уголках сжатого рта. Мои соседи вдруг изменились. Они больше не кричат от радости, не грозят кулаками, их лица сдержанны, серьезны, лбы наморщены. На других платформах, с которых было видно, как упал подстреленный беглец, тоже стало тихо, так тихо, что я слышу, как стонут вагонные колеса, словно в них вселились предсмертные хрипы жертвы.
Солдат подходит к окаменевшим лагерникам и севшим голосом приказывает им открыть ящичек, который загораживал спиной беглец. Заводской рабочий подбегает к ящичку прежде, чем арестанты успевают двинуться. Он рывком открывает его и проворно вытаскивает содержимое. Внутри лежат темно-синяя блуза, пара штанов того же цвета, фонарь с батареей, сложенная карта, короткий и широкий полевой нож в кожаных ножнах.
— Значит, парашютист. — Заводской рабочей вытаскивает синюю блузу, словно хочет ее примерить. — Он мне с первого взгляда не понравился.
— Он сидел с нами в одном лагере в Литве, как же он мог быть парашютистом? — подает голос здоровенный лагерник, который не захотел сказать рабочему, за что его посадили.
— Он был дурачок, а чемодан нашел, — вставляет другой заключенный. — Дурачок, спрыгнул от страха.
— Так вы знали об этом чемоданчике? — спрашивает солдат побелевшими губами.
— Знали, — отвечает первый арестант. — Мы ему говорим: «Где ты это взял?» А он: «Кто-то потерял, а я поднял». Так он нам сказал. А что внутри, мы не знали.