Мамонты
Шрифт:
Этот документ взят из книги Юрия Анненкова «Одевая кинозвезд», из главы с красноречивым названием «Статисты».
Вы уже догадались, что членами Чрезвычайной Тройки были именно наши друзья — Анненков, Евреинов, Тёмкин.
Пожалуй, верхом фантастики оказался не сам проект, а то, что он был осуществлен — притом дважды, 1 мая и 7 ноября 1920 года. Согласно опубликованным данным, первый раз это действо, не считая самой массовки, собрало 60 тысяч зрителей, а в октябрьскую годовщину — уже 150 тысяч ротозеев. Еще бы, где и когда
Неоспоримым свидетельством потешной баталии остались не только фотографии, но и зарисовки с натуры, даже живописные полотна.
Одно из них принадлежит кисти Бориса Кустодиева — его картина «Праздник в честь 2-го конгресса Коминтерна на площади Урицкого». Правда, он предпочел запечатлеть на холсте не сам штурм Зимнего (вероятно, художника смутила откровенность бутафории и пиротехники), а массовое народное гуляние на площади вокруг Александрийского столпа, ликование толпы под красными знаменами, в цветах и лентах — уже после революционного штурма…
Таким образом, Юрий Анненков, Николай Евреинов и Дмитрий Тёмкин могли бы, говоря по совести, считаться предтечами, основоположниками всей тематики и всей эстетики социалистического реализма.
Скажем, в кино Сергей Эйзенштейн, Михаил Ромм, Сергей Юткевич воспроизводили на экране уже не столько реальные события Октября, сколько ту легенду, которую в двадцатом году разыграла Чрезвычайная Тройка.
И, казалось бы, этот творческий подвиг должен был навсегда обеспечить отцам-основателям почетное место на Олимпе советского искусства.
Но где там!.. Все они очутились в эмиграции.
А перед тем большевики успели посадить Дмитрия Тёмкина в Гатчинскую тюрьму, откуда любимого ученика вызволил опять-таки его учитель — автор «Раймонды» и «Славянской симфонии». Впрочем, и Глазунов отбыл вскоре в Париж.
Там же обосновался Николай Евреинов.
Сложнее складывалась судьба еще одного члена Чрезвычайной Тройки — самого Юрий Анненкова.
Ведь он оставался признанным художником того революционного времени, и его карандаш запечатлел для потомков — притом с натуры, во время долгих личных бесед, — не только Ленина и Троцкого, но и Максима Горького, и Сергея Есенина, и Айседору Дункан, — и эти художественные свидетельства остаются непревзойденными.
В своей книге он упоминает о том, что после смерти Владимира Ильича Ленина ему, в числе немногих особо доверенных лиц, разрешили взглянуть на извлеченный из черепа мозг вождя революции. Он записал: «…одно полушарие было здоровым и полновесным, с отчетливыми извилинами; другое, как бы подвешенное на тесемочке к первому, — сморщено, скомкано, смято и величиной — не более грецкого ореха».
Из творческой командировки в Париж он уже не вернулся.
Однажды он встретил там, в кафе на шумном бульваре, своего соратника по штурму Зимнего, Дмитрия Тёмкина, и стал расспрашивать его о житье-бытье.
В подтексте
— Когда же опять в Россию?..
На что Дмитрий Тёмкин, потупясь, ответил бессмертной фразой:
— Я перерос Советов.
Наверное, именно тогда Юрий Анненков и набросал его карандашный портрет с потупленным взором.
Он вновь пожаловал сюда лишь в шестьдесят шестом.
Сначала был оглядчив, осторожен, а потом, войдя в мосфильмовский задорный ритм, почувствовал себя непринужденно, освоился вполне. И, невзирая на возраст, стал мотаться туда-сюда, из Беверли Хиллс в Москву, будто бы с дачи на работу.
Председатель Комитета по кинематографии СССР Алексей Владимирович Романов дал обед по случаю успешно достигнутой договоренности о совместном производстве музыкального художественного фильма «Чайковский».
Обед состоялся в ресторане «Прага», на его открытой верхней веранде, обращенной к бульварам — было лето, был зной, в ресторанном чопорном зале был риск сомлеть от жары и духоты.
На обед были приглашены Дмитрий Зиновьевич Тёмкин (ведь, собственно, он и был виновником торжества), сценарист будущего фильма Юрий Нагибин с супругой, поэтессой Беллой Ахмадулиной, гендиректор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин, главный редактор студии, то есть я, а также несколько молодых людей в черных костюмах, представлявших Госкино и другие государственные службы.
Нас рассадили так, что я оказался в приятном соседстве: по левую руку от меня была Белла Ахмадулина, а с другой стороны рядом с нею сидел Тёмкин, так что мы могли общаться между собою, как бы в своем тесном мирке, не выпадая из общего официального расклада.
Романов поднял рюмку, произнес непылкий тост за удачу совместной постановки, за здоровье ее инициатора — известного композитора и кинодеятеля господина Тёмкина.
Все похлопали в ладоши и выпили по первой.
Дмитрий Зиновьевич обратился к министру с вопросом:
— Скажите, пожалуйста, вы не из тех Романовых?
— Не-ет, — добродушно откликнулся Алексей Владимирович. — Нет, конечно. Вот говорят, что Романовы по своим корням — немцы. А я русак, тульский, из Белёва…
Всех, конечно, позабавила непосредственность гостя, свойственная американцам. Потому что не стоило больших усилий понять, что будь Алексей Владимирович, хоть каплей крови, из тех Романовых, он не возглавлял бы теперь Госкино, а был бы… ну, в общем ясно, где бы он был.
Однако, после второй рюмки, сфера интересов Тёмкина приобрела другую направленность.
Наклонясь к уху соседки, он спросил негромко:
— Белла, скажите, пожалуйста, если мужчина обрезанный — это для женщины лучше или хуже?
Кусок хлеба, который я только что сунул в рот, встал поперек горла. Надо было деликатно откашляться, но путь для воздуха был перекрыт, и я замер, прикрыв рот салфеткой, выпучив глаза.
К счастью, положение облегчалось тем, что вопрос был задан не столь громогласно, чтобы озадачить всю честную компанию. Скорей всего, услышала только Белла, да еще я, поскольку сидел рядом с нею.