Мамонты

Рекемчук Александр Евсеевич

Как-то на концерте в балетной студии Ольги Преображенской мама Тамары Тумановой уселась рядом с незнакомой дамой и, не сдержав чувств, подтолкнула ее в бок: «Тамарка-то лучше всех!» Дама кивнула, согласилась: «Неплохая девочка». Мамаша взглянула на нее строго: «Да вы хоть что-нибудь смыслите в балете? Вы сами-то танцуете?» Дама ответила: «Немножко».

Это была Анна Павлова.

В 1941 году на экраны мира, полыхающего огнем войны, вышел американский фильм «Мужчины в ее жизни» (The men in her life),

который позднее появился и в советском прокате под названием «Балерина». Его сюжетной канвой, как утверждают, была сценическая и личная судьба Анны Павловой.

Главную роль в этой ленте сыграла Тамара Туманова.

Существует легенда, согласно которой Анна Павлова подарила Тамаре Тумановой драгоценную брошь, как бы утверждая ее своей наследницей в искусстве.

Впоследствии, освящая традицию, Тамара Туманова подарила эту брошь молодой балерине Нине Ананиашвили.

Cкажу еще раз: тогда — в декабре восемьдесят пятого, в Париже, — мне и впрямь исключительно везло.

Материал сам шел в руки, я едва успевал делать записи в блокноте. Люди, о которых я думал, что их давно нет на свете, оказывались живы и здоровы, охотно соглашались на встречи, выговаривались сполна. Догадки подтверждались, сомнения развеивались, как дым…

Парижский корреспондент «Литературной газеты» Александр Сабов, охотно помогавший мне в моих поисках, однажды, когда мы с ним обедали в посольской столовке на бульваре Ланн, приметив мое возбуждение, спросил участливо:

— Что с вами?

Я объяснил:

— Пруха.

— Пруха… — повторил Сабов.

Он же свел меня со своими друзьями, журналистами, представлявшими в Париже различные издания, работавшими в международных организациях, а может быть и еще где.

Как-то собрались в доме, где жили Вячеслав Костиков и его жена Марина — оба журналисты, выпускники МГУ. Слава тогда был сотрудником советского представительства в ЮНЕСКО, на досуге пописывал романы, издавал их в Москве — свой брат, сочинитель.

Забегая вперед (а я всё время забегаю вперед и отбегаю назад, потому что лишь в этих пространственных ракурсах и лишь в этих временных ассоциациях вижу смысл своего повествования), — так вот, забегая вперед, скажу, что и здесь мне повезло: парижские знакомства продолжились в Москве, где я стал свидетелем внезапного рывка судьбы Вячеслава Костикова.

В 1992 году, будучи приглашен на презентацию его новой книги «Диссонанс Сирина», я обратил внимание на то, как шестерит пишущая братия перед новоиспеченным пресс-секретарем Президента России. К той поре я был тоже не абы кем, а издателем первой книги Бориса Ельцина «Исповедь на заданную тему». Год спустя, в самый канун октябрьского мятежа 1993 года, я наведался в кремлевский кабинет Славы Костикова, и он доверительно сообщил мне, что грядут события. Потом уже, после этих событий, где-то на Енисее, Борис Николаевич Ельцин, то ли в хмелю, то ли трезвый, но во гневе, — приказал сбросить своего пресс-секретаря с парохода современности,

и холуи, выполняя приказ, кинули его в реку с третьей палубы. Он выплыл — выплыл уже послом России в Ватикане, где написал забойную книгу «Роман с президентом», за которую вновь был подвергнут опалам…

Но тогда, в Париже, не только я, даже сам Вячеслав Костиков еще не мог предположить всех этих взлетов и падений.

Кроме нас с Сабовым, в уютной квартире Костиковых на улице Вожирар были собственный корреспондент «Известий» в Париже Юрий Коваленко с женой, коллега хозяина по ЮНЕСКО Александр Покровский, тоже с женой, и еще стажер журнала «Искусство кино» по имени Николай, а фамилию его я забыл.

Мы пили московскую водку и молодое «божоле».

Александр Покровский, недавно побывавший в Японии, снимал нас только что купленной там видеокамерой, и цветное изображение со звуком тотчас появлялось на экране телевизора.

Даже в Париже это воспринималось, как чудо.

Помню, что мы тогда сошлись на том, что японцы сошли с ума.

Потом меня спросили, какими новыми анекдотами забавляется Москва.

Мне было легко удовлетворить это любопытство, поскольку трижды в неделю я плавал в бассейне «Чайка», на Остоженке, а там из воды торчали говорящие головы в резиновых шапочках, которые пересказывали друг дружке — голова голове, — только что появившиеся анекдоты, — и на гладкой воде эти байки были слышны на всех дорожках.

В основном они касались главных тем общественного интереса: горбачевских идей ускорения и перестройки.

— …в Черном море столкнулись два парохода: один перестраивался, а другой ускорялся… оба пошли ко дну.

— …В Киеве, на Бессарабке, бабуся заманивает покупателей: «А вот кому огурчики с Чернобыля! Огурчики с Чернобыля!» Бабку спрашивают: «Неужели покупают?» — «А як же! Хто для тещи, хто для зятя…»

(Впрочем, тут я загнул, опять забежал вперед: Чернобыль случится через полгода).

Еще про то, как немец Матиас Руст посадил самолет прямо на Красной площади.

(А когда он его посадил?)

Смеялись благодушно. Ведь тогда еще никто не мог осмыслить масштаба идущих событий — там, дома, в России.

Или смутные предчувствия уже томили души?

Кто-то поднял стакан, сказал задумчиво:

— Давайте выпьем за Париж! Ведь нам всем очень повезло, что мы живем и работаем в этом прекрасном городе…

И хотя лично мне выпало жить и работать в Париже всего лишь две недели, я охотно поддержал этот тост.

Слава Костиков и Марина повели меня показывать квартиру.

За окном одной из комнат — там, внизу, — в сумеречном свете уходящего дня, я увидел довольно странный двор: он был заставлен сплошь каменными надолбами, изъеденными дождями и временем, поросшими густыми зелеными мхами. На камнях просматривались надписи — то ли буквы старой латиницы, то ли латинские же цифры — издали не разберешь.

— Что это? — удивился я.

— Кладбище Вожирар, — объяснил Слава. — Здесь давно уже не хоронят. Но и не спешат стереть с лица земли. Всё-таки, древность…