Мамонты
Шрифт:
Итак, связника из ленты Татьяны Лиозновой мы нашли, в том самом месте, где он появляется в ее фильме: у стойки бара, хотя и пьет он здесь вместо коньяка апельсиновый сок. Ждет, покуда Штирлиц напишет свою записку…
Теперь попробуем отыскать Сашеньку Гаврилину, жену Штирлица.
Тот размышляет мучительно.
«…Ну как же сейчас написать Сашеньке, как осенью — он точно помнил тот день и час: 17 октября сорокового года — он пересекал Фридрихштрассе и вдруг увидел Сашеньку, и как у него заледенели руки, и как он пошел к ней, забыв на мгновение про то, что он не может этого делать, и как, услыхав ее голос и поняв, что это не Сашенька, тем не менее шел следом за этой женщиной, шел, пока она дважды не обернулась — удивленно, а после — рассержено.
Ну как написать ей, что он тогда три раза просил Центр отозвать
Как может он сейчас все видения, пронесшиеся перед глазами, уместить в слова?»
Это очень недурно написано. И мне сдается, что в этом тексте мы нашли не только Сашеньку, как видение, но и всю эмоциональную, всю жанровую основу знаменитого эпизода, который, как кажется теперь Лиозновой, придумала она.
Между прочим, наш герой так и не дописал своего письма жене.
«— Знаете, — сказал Штирлиц, пряча листочки в карман, — вы правы, не стоит это тащить через три границы. Вы правы, простите, что я отнял у вас время».
И вы, дорогой читатель, простите меня за то, что я злоупотребил вашим терпением, за цитаты, которые вы и без того знаете наизусть, за пересказ экранных эпизодов, которые у вас и так перед глазами.
За всё это кино, за всю эту изящную словесность…
Потому что в реальной жизни — даже той, что уже отошла в область далеких воспоминаний, что пролежала под спудом десятилетий на архивных полках, — там всё это выражено куда откровенней, строже и, главное, лаконичней.
Пом. нач. ИНО ГПУ
тов. ГОРБУ
Только лично
гор. Москва
…Завтра, 7.VII, «КИРЕЕВ» выезжает из Харькова в Москву. «КИРЕЕВ» вначале настаивал на поездке семьи закордон и болезненно реагировал на наш отказ. В дальнейшем же «КИРЕЕВ» согласился с нашими уговорами, что семья будет его связывать, осложнит его легализацию и может привести, в случае ареста жены, к провалу.
В результате мы твердо договорились с ним, что он едет без семьи.
Мы ни в коем случае не можем допустить выезд закордон жены «КИРЕЕВА», являющейся весьма невыдержанной, а также частично находящейся в курсе его прежней работы.
Мы обещали «КИРЕЕВУ», что после полугодового периода работы мы предоставим ему возможность встречи с женой…
Эти события и эти письма относятся к тому периоду, когда Рекемчук (ведь именно он действует под псевдонимом «Киреев») ввязался в разведывательную операцию, которая, по-видимому, обрела не только иные координаты, но и другой масштаб.
Он работает уже под непосредственным руководством Центра. А Центр — это Москва.
Но его семья — жена, сын — покуда еще кукуют в прежних местах обитания: Харьков, Одесса, потом появляется Киев…
Мы помним, что в служебном документе без даты и без подписи, написанном зелеными чернилами, утверждается безоговорочно: «…Переписка с женой идет через нас. В конце письма мы должны ему в тайном тексте сообщать о благополучии семьи. Адрес его жены: Одесса, Гимназическая ул. 25 кв. 5 Рекемчук». Одно из таких писем сохранилось в серо-зеленой папке. Я привожу его без изъятий, дословно.
25 VIII-31 г.
4-е письмо
Мой родной дорогой Стасюр!
Начала писать тебе письмо 21-го да вот до сегодняшнего дня не могла разрешить одного вопроса, о котором тебе хотела написать, а сегодня прочла письмо да и порвала — начала с начала.
Вчера получила твое письмо от 16-го августа, должна тебе сказать, настроение у нас одинаковое. Лето проходит, дожди чуть ли не каждый день, скука, тоска жуткая. Ты знаешь, я всегда боялась осени и с ужасом думаю о предстоящей.
Стасюр родной, почему ты не получаешь моих писем, меня прямо удивляет. Правда, я послала только три, но и те ты мог получить. Пишу не часто, но это милый от того, что писать о чем хочется — не могу, а писать о погоде и не интересно и никому не надо. Меня страшно удручает твое состояние и вообще твое положение, или вернее наше. Ты знаешь, но в твоем отсутствии жизнь так пуста, бессодержательна и нудна. Зачем?
Годы идут, проходят, а в жизни ничего интересного. Жду, не дождусь октября, думаю, что он разрешит положение. Но дальше такое существование бессмысленно. Думаю, что и ты с этим теперь согласен.
Держу себя в руках, но жизнь так складывается, что они часто помимо воли опускаются.
Живем еще на даче, и это единственное наше утешение, хоть воздуха вдоволь и им пользоваться разрешается, хотя не совсем так, хотели и этого лишить, но логические доводы убедили, что я могу еще здесь оставаться до 10-го числа, пока уедет Ляля с детишками. Ляля поправилась очень, детишки посвежели. Живем конечно еще там.
Тюрик чувствует себя на даче прекрасно, поправился, посвежел. Даже и я прибавила в весе — до 3 п. 22 ф. Но всё это не то. Покоя нет. А он нужен.
Писать обещаю тебе часто. Пиши и ты. Пиши, когда предполагаешь с нами увидеться.
Тюрик тебя, конечно, помнит, и даже очень помнит, нет дня, чтобы он тебя не вспомнил. Вообще, мы хорошие, мы только и живем тобой. Помни это и помоги.
Целуем тебя и любим,
Как видим, краткое имя «Стась» использовалось не только в разведывательной работе.
Мама обиходно называла мужа Стасик, Стась. В приведенном письме это имя приобретает звательную форму — Стасюр. Может быть, по созвучию с тем домашним именем, которым называли меня: Тюрик, Тюр.
Себя же мама именует Ли. И это надо понимать, как интимное напоминание мужу о том, что так он любил обращаться к ней — и что она, любя, приняла это.
Упомянутые в письме «Ляля с детишками», как нетрудно догадаться, это харьковчане с Малиновской улицы — Лидия Павловна, жена Пушки, со старшим сыном Юрием (Куркой) и младшим Колей (Никуськой).
Они приехали отдохнуть у моря, на даче под Одессой, которая, как явствует из письма, была предоставлена от отцовской службы. С нее-то и пытались турнуть до срока разнежившееся многолюдное семейство…
Всё это прочитывается в открытом тексте.
А есть ли еще и закрытый, спрятанный? Да, конечно. И она лишь по наивности могла предполагать, что ее подтексты не будут разгаданы теми людьми, которым, по служебной обязанности, положено читать эти письма еще до того, как они попадут к адресату.
«…писать о чем хочется — не могу, а писать о погоде и не интересно и никому не надо»; «…Меня страшно удручает твое состояние и вообще твое положение, или вернее наше»; «…дальше такое существование бессмысленно… Не знаю, имеем ли мы право быть немного счастливы? А хочется. Но пока только тяжело…»; «Живем еще на даче, и это единственное наше утешение, хоть воздуха вдоволь и им пользоваться разрешается…»
Особое раздражение цензоров должны были вызвать ее догадки о том, что, вероятно, не все письма доходят по адресу: «…почему ты не получаешь моих писем, меня прямо удивляет. Правда, я послала только три, но и те ты мог получить…» На всякий случай, она исхитряется нумеровать свои послания: «4-е письмо…»
Такое строптивое поведение, уже само по себе предполагало меру пресечения.
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
НАЧ ИНО ГПУ УССР
ИНО ОГПУ препровождает последнее письмо к известному Вам «Кирееву» от его жены. Письмо нами не послано по назначению, т. к. содержание его не может не отразиться на работоспособности «Киреева». Просьба принять соответствующие меры к тому, чтобы письма к «Кирееву» не носили изложения «столь тяжких условий жизни его семьи» т. к. подобные письма мы вынуждены будем не пропускать.
Одновременно просим урегулировать вопрос в отношении соответствующей поддержки семье «Киреева».
Вот теперь наш человек в Берлине (или где он пребывал в эту пору?) мог работать совершенно спокойно.
Так была ли вообще встреча Штирлица с женой?
Ведь когда-то, раньше или позже, она должна была всё-таки состояться?
Да, была. Да, состоялась.
В 1990-м, в том самом году, когда я (еще не зная — что найду, а что потеряю) зарылся в архивные документы на Владимирской улице в Киеве, автор «Семнадцати мгновений весны» Юлиан Семенов издал в Москве книгу, завершающую цикл его романов, посвященных Максиму Максимовичу Исаеву, Юстасу, Максу фон Штирлицу.