Мамонты

Рекемчук Александр Евсеевич

В моей руке тоже была свеча, и я ощущал себя причастным к таинству.

Во глубине пещеры, вдоль сводчатой стены, впритык к ней, стояли деревянные ящики, покрытые стеклом, а под стеклом были ветхие от времени холстины, из-под которых торчали иссохшие темнокоричневые длани с крючковатыми пальцами, а там, где голова, кустились, будто пакля, клоки взъерошенных волос, то ли усы, то ли бороды, то ли поросль поверх черепов, а внизу опять торчали из-под холстины иссохшие до самых костей конечности с узкими ступнями, гребешками пальцев…

Меня охватил

страх, какого я не испытывал никогда раньше, даже тогда, когда, по приезде в Киев, увидел на Крещатике, у Пассажа, груды лохмотьев, а это лежали на тротуаре умершие от голода люди… Но лишь сейчас, а не тогда, я воочию увидел смерть.

— Это что? Это — кто? — спросил я отца боязливым шепотом.

Он ответил:

— Святые мощи.

А седовласый Депарма, склонясь ко мне, объяснил:

— Это — Илья Муромец. Ты слыхал про Илью Муромца?

— Да, — кивнул я.

Я знал сказку про Илью Муромца. Видел картинку, где он на коне, вместе с Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем.

Но там, на картинке, все они были молодцами, могучими богатырями, с плечами в сажень, с румянцем во всю щеку, в кольчугах и доспехах.

А здесь, под стеклом, под истлевшей холстиной, лежали столь жалкие останки былой их мощи, что я даже не поверил, что огромный человечище, былинный богатырь, может иссохнуть, лежа в ящике, до такой вот кочерыжки…

Между тем, богатые иностранцы с золотыми зубами и серьгами, дивясь тому, что им здесь показывают, шаг за шагом продвигались в глубь пещеры, рассматривая другие ящики, другие останки, другие мощи.

Депарма объяснял им, кто да что, а отец переводил эти объяснения на ихний язык.

И тут моя мама, заметив, наверное, мое потрясение, шепнула мне на ухо, так, чтобы никто, кроме меня, не услышал:

— Я думаю, что все эти мощи — подделка…

Замечу, что она, еще девочкой певшая в церковном хоре, сделалась к этой поре заядлой атеисткой, какими были тогда все или почти все, не исключая меня. Мы были упорны и заносчивы в своем безбожии.

И страх, обуявший меня в пещере при виде святых мощей, вдруг сам собой улетучился. Я даже обрадовался, возликовал душою, приняв это простое объяснение: что нету никаких мощей, а есть лишь хитрая подделка.

Что смерти нету вообще, и ею лишь пугают тех, кто от безделья, среди бела дня, ходит со свечей по подземельям…

На дворе сияло солнце.

И тучи воронья носились каруселью вокруг крестов.

Нам еще предстояло ехать на «Линкольнах» в Пущу Водицу, показывать гостям другие достопримечательности Киева.

Развалясь на заднем диване машины, рядом с мамой, я был настолько благодушен, так упоен впечатлениями, что позабыл убрать ладошку из створа распахнутой дверцы.

А отец с силой захлопнул ее.

Наверное, я был какое-то время в обмороке, потому что, очнувшись, увидел, что наш «Линкольн» уже одинок, а другой пропал из виду, что мы мчимся не к Пуще Водице, а совсем в другую сторону.

Кисть руки, обрызганная кровью, синела и пухла прямо на глазах. Она уже не столько

болела, сколько немела, будто бы вовсе отделяясь от меня.

Лицо мамы, сидевшей рядом, было каменным.

Отец сидел впереди, рядом с шофером, не оборачиваясь. Но я всё равно увидел, что он смертельно бледен.

Я потянулся к его плечу, выжал сквозь слёзы подобие улыбочки: да что вы, товарищи, так расстроились из-за сущего пустяка? А мне нисколечко даже и не больно, я ничего не чувствую… И никто ни в чем не виноват, кроме меня самого, дурака: надо было убрать ладошку, а я зазевался…

Но я не высказал вслух этих слов.

Потому что моя детская несмышленная душа вдруг почуяла, что пришла беда. Нет-нет, не от прибитых пальцев — они заживут, их вылечат.

А та кромешная беда, от которой уже нет и не будет спасу.

Злоба дня

Актовый зал киевского Института инженеров гражданской авиации был набит под завязку, ни одного свободного места.

Даже зная накал страстей, вызревших к лету девяностого — последнему лету в канун революционных перемен, — я не мог себе представить, что столько людей придет и приедет на Шулявку для того лишь, чтобы выслушать — вживую — рассказ о том, что они уже видели недавно на экранах своих телевизоров: молодчиков в черных рубахах, перепоясанных портупеями, лезущих на сцену в таком же людном зале; черно-желтые хоругви, вдруг, как по команде, взметнувшиеся над рядами; мрачную личность, орущую в мегафон: «Теперь мы будем хозяевами страны!..»

Да, я был там. Видел всё это своими глазами.

Я знал, чего от меня ждут.

Но мне казалось еще более важным, чтобы люди, собравшиеся в этом зале, осознали главное: ведь то был не первый подобный случай! Были и другие, но они не попали на экраны телевизоров, не просочились на газетные полосы.

Я хотел, чтобы они поняли: в стране есть силы, притом весьма влиятельные, которые готовы в момент политического напряга дать волю самой черной нечисти, накопившейся в подполье.

А может быть, именно они эту нечисть и вскармливали, и пестовали в подпольях, дожидаясь урочного часа.

Но тогда ничто еще не предвещало катаклизмов. Тишь да благодать. Смиренье чувств, парение умов. Застой, одним словом.

Мы договорились встретиться у часовенки, воздвигнутой в память героев Плевны у Ильинских ворот.

Тогда это место встреч считалось еще вполне приличным, лишь позже его облюбовали для своих тусовок столичные геи и, с присущим им остроумием, назвали «Гей, славяне!»

Вообще, этот московский перекресток в наибольшей, пожалуй, степени оказался затронутым волной обратных переименований: улице Куйбышева вернули название Ильинки, улица Разина опять стала Варваркой, улица Богдана Хмельницкого — Маросейкой, площадь Ногина окрестили Славянской площадью, проезд Серова — Лубянским проездом, Китайский проезд — Китайгородским…