Мамы-мафия: противоположности разъезжаются
Шрифт:
– Да, в кино, – заметила я. – И в грустных книгах.
– Я не хочу усыновлять детей, – повторила Мими.
– Так скажи ему об этом.
– Он не говорит со мной на эту тему. Только с ЗвёзднойМамочкой13 и с ЖужжащейПчёлкой68 или как там называют себя эти бабы. И я не хочу, чтобы он заметил, что я за ним шпионю.
– Мама, лавовая лампа сломалась. Она ничего не делает.
– Лавовая лампа должна сначала нагреться, – ответила я. – Мими…
– Ты можешь спокойно назвать меня МарципановаяСвинка218, –
– О – да, я как раз хотела это предложить.
Мими засмеялась.
– Я знала. Тебе это понравится. А вот Анна закидала меня серьёзными упрёками. Она считает недостойным преследовать мужа в чате и выдавать себя при этом за другого человека.
– Было бы недостойно последовать за мужем в стрип-бар и там выдать себя за стриптизёршу, – сказала я. – Тем не менее я считаю, что разговор лицом к лицу – это наилучший вариант.
– Кто бы говорил, – возразила Мими.
Я смущённо промолчала.
– Мама, я хочу новую лавовую лампу. Эта какая-та плохая. Она ничего не делает.
– Все лавовые лампы плохие, малыш. Надо только иметь терпение.
– Это как с мужчинами, – заметила Мими.
– Ты несправедлива!
– Да? Бонрон70 сообщил МарципановойСвинке218, что, по его мнению, его жена неспособна взять ответственность на себя. В том числе и за чужого ребёнка. Моя жена – сдержанный, закрытый человек… Что означает – я холодная, как собачий нос.
– Это только твоя интерпретация.
Мими пожала плечами.
– Да. Но зерно истины в этом есть. Я не уверена, что я бы смогла, даже если б захотела, полюбить усыновлённого ребёнка как своего собственного. В нашем возрасте уже не получишь на руки младенца. Тебе скорее всего передадут бедного малыша, который половину своей жизни провёл в детской психиатрии.
– Чушь!
– Подумай сама, как может ребёнок, у которого нет любящих родителей, выдержать без последствий первые годы своей жизни?
– В этом и состоит прелесть усыновления: такие дети получают наконец любящих родителей.
– Да, и если они не умерли, то они живут и по сей день. На самом деле всё это выглядит совершенно иначе. Ронни прав: я не хочу отвечать за такого покалеченного ребёнка. Но не из эгоизма. А из страха. – В какой-то момент мне показалось, что Мими сейчас расплачется.
– Поговори с ним об этом!
– Только через мой труп. Кроме того, мне очень интересно, что ещё можно выяснить, прикинувшись марципановой свинкой. Сегодня вечером я спрошу его, какова его жена в постели.
– Ты играешь с огнём, – предупредила я.
– Да, – ответила Мими. – А то я вообще ничего себе не позволяю. Ты успела поговорить с Пэрис?
– Нет, она возвращается из Венеции только завтра.
– Позвони ей и пригласи её на послезавтра на кофе, – велела Мими. – Мы не можем терять время. Герр Мозер сказал, что он освободит магазин к концу следующей недели. И Ронни отложил для нас чудесный паркет из дерева оливы. Его почему-то пометили вторым сортом. И поэтому он по очень
– В конце концов мы поселимся в этом магазине, – сказала я.
*
– Мне показалось, что твои родители немного удивились при виде меня, – сказал Антон тем же вечером. – Надеюсь, они не разочарованы. Они смотрели на меня довольно ошарашенно.
– Они всегда так смотрят, – ответила я. – На незнакомых людей.
– Наверное, родители автоматически становятся ужасно недоверчивыми. Когда я себе представляю, что Эмили когда-нибудь свяжется с каким-нибудь типом… да, я тоже буду не в восторге.
Эмили, как всегда, висела на Антоновом рукаве и тоже смотрела на меня без особого восторга. Если она и на мальчиков будет так смотреть, то Антону можно не волноваться.
– Я слышала, что ты была прекрасной пчёлкой, – сказала я ей.
– Зачем вам пианино, если вы на нём не играете? – ответила Эмили. Этим она задела моё больное место. Ребёнком я очень хотела играть на этом инструменте, но мои родители с самого начала утверждали, что я немузыкальна, и поэтому тема была исчерпана. С моими детьми я, конечно, намеревалась поступить по-другому, но когда ты пятнадцать или шестнадцать раз тащишь на урок музыки маленькую ревущую девочку, колотящую в воздухе руками («Я не хочу играть на этой дурацкой флейте!»), то придётся прийти к выводу, что это не для моего ребёнка. То же относится к детскому хору («Я не хочу петь с этими ненормальными!») и урокам гитары («У учительницы воняет изо рта!»). Сейчас я возлагала все надежды на Юлиуса. Может быть, он захочет учиться игре на фортепьяно и тем самым поддержит музыкальную честь нашей семьи.
Эмили играла на скрипке. Я никогда не слышала, как она играет, но Антон сказал, что очень хорошо. Естественно.
– Инструмент был здесь ещё до нас, – сказала я. – И он совершенно не хочет уезжать отсюда.
Эмили постучала себя пальцем по лбу.
– Эмили! – с упрёком сказал Антон.
– Так и есть. Она обращается со мной, как с маленьким ребёнком, – ответила Эмили. – Как будто пианино – это живое существо. Если бы у него была своя воля, он бы не захотел здесь с ними жить.
– Констанца просто шутит, – сказал Антон.
– Нет, в этом случае, к сожалению, нет, – сказала я в приступе детского упрямства. – Эгон – так зовут пианино – очень своевольный. Он устроил чудовищную сцену, когда я захотела покрасить его в белый цвет. Четыре дня подряд он играл «К Элизе». Это было ужасно, особенно учитывая то, что он не настроен!
– Ты понимаешь, что я имею ввиду? – сказала Эмили.
Антон вздохнул.
Я сделала вид, что ничего не заметила.
– Кевин и Нелли на улице, они обучают Юлиуса, Яспера и младших Кевина езде на роликах. Ты не хочешь к ним присоединиться, Эмили? У нас есть ещё старые ролики Нелли, они должны тебе подойти.