Маньчжурские стрелки
Шрифт:
— Офицерский концлагерь? — размышлял вслух Курбатов. — А что, вполне может быть. Хотя мне казалось, что всех офицеров комиссары сразу же расстреливают.
— То ж эсэсовцев, — подсказал пленный. Ему явно хотелось, чтобы диверсанты подобрели к нему. — Я уже, считай, полтора года при лагерях.
— Заткнись, пся крев! [26] — брезгливо остановил его Кульчицкий. — Ты уже все сказал. Теперь тебе осталось только выслушать приговор.
Однако Курбатов не согласился с ним. У подполковника воз никло еще несколько вопросов, по которым
26
Пся крев — собачья кровь, собака. Традиционное польское ругательство.
И хотя о планах своих Курбатов пока не сказал ни слова, фон Тирбах поспешил поддержать их.
— Освобождение из плена немецких офицеров здесь, в глубине России? По-моему, это произвело бы впечатление даже на Скорцени.
— Не говоря уже об НКВД, — заметил Власевич, — который не поленится бросить против нас целую дивизию, только бы в конце концов изловить.
— Вам никогда не стать легендарным диверсантом, поручик, — сокрушенно покачал головой Курбатов. — Слишком упрямо избегаете оваций. Так сколько пленных бывает в колонне, которую водят по этой дороге на станцию? — вновь обратился к пленному.
— Иногда десять, иногда двенадцать.
— Ладно, двигаемся дальше, на ходу обдумаем ситуацию.
19
Они стояли на небольшом куполообразном холме, посреди охваченного кольцом старинных дубов кустарника, и отсюда им видны были и часть хуторка из пяти усадеб, превращенного красными в лагерь для немецких военнопленных, и окраина станционного поселка, куда водили группу. Сама же дорога в этом месте как бы пробивала себе путь между двумя возвышенностями, а потому казалась диверсантам почти идеальным местом для засады.
— Какова же тогда численность охраны?
— С охраной туговато. Троих-четверых выделят — и то стонут, — угрюмо поведал пленник. — Их счастье, что немцы к побегам не очень охочи. Это наши, хоть в Польшу их загони, хоть в саму Германию, — все одно бегут. Эти же вроде как рады пересидеть здесь войну: не в тепле и сытости, зато и не под пулями.
— Не может такого быть, — проворчал фон Тирбах, почувствовав себя задетым столь нелестной для немцев характеристикой.
— Чего ж не может? За полтора года, что я при лагерях, считай, только два раза и бегали. Да и то второй убежавший только потому и бежал, что умом тронулся.
— Пленными вы ненавидите нас еще больше, чем на фронте, — вновь возмутился фон Тирбах.
««Ненавидите нас», — не преминул отметить про себя князь. — Да наш барон постепенно онемечивается! И еще неизвестно, стоит ли радоваться этому. Но будем надеяться, что против меня он не пойдет. Должны же существовать какие-то нравственные обязательства и у новоявленного барона фон Тирбаха!».
— Тебя как зовут-то, мужик? — вдруг вспомнил он, что так до сих пор не поинтересовался именем красного.
— Федором Лохвицким. Для чего спросил? Перед расстрелом всегда спрашивают, чтобы,
— Перед расстрелом тоже порой спрашивают, — признал подполковник. — Только «дел» мы здесь не заводим. Будешь проситься, чтобы отпустил?
— Так ведь не отпустишь?
— Не отпущу.
Лохвицкий страждуще взглянул на Курбатова, на стоявшего за его спиной фон Тирбаха и понимающе кивнул.
— Кто ж вы такие? Скажи уж, коль перед расстрелом. На том свете не выдам, — сдавленным голосом попросил пленный, переминаясь с ноги на ногу. И только теперь Курбатов заметил, что сапоги на нем — с короткими расширенными голенищами. Немецкие, снятые с пленного. Возможно, им же расстрелянного.
— Сам небось тоже расстреливал? — указал взглядом на обувку.
— Как приказывали.
— В таком случае говорить нам, в общем-то, не о чем.
— Колонна! — негромко предупредил Власевич, дежуривший на краю возвышенности. — Подходит к изгибу рощицы.
— Сколько их там?
— Охраны — человек пять. Точно, пятеро. Да пленных — человек десять.
Курбатов теперь уже чуть добрее взглянул на пленного: счастье твое, что не соврал.
— Тирбах, винтовку пленного сюда. Разрядить ее. Сейчас ты спустишься вниз, — объяснял он Лохвицкому, пока поручик выполнял его приказание, — и остановишься посреди дороги, чтобы на несколько секунд отвлечет внимание конвоиров. Как только начнется пальба — можешь бежать.
— Неужели отпустишь?
— Наудачу: не подстрелим — спасен.
К тому времени, когда колонна приблизилась к степной горловине, Тирбах и Кульчицкий уже расположились на противоположном склоне, замаскировавшись в густом подлеске, а Лохвицкий спускался с холма, чтобы внезапно появиться из-за поворота дороги. Власевич, который держал его под прицелом, должен был первым же выстрелом снять командира конвоя.
Все было предусмотрено и рассчитано кроме одного. Спустившись на дорогу, Лохвицкий сразу же крикнул конвойным: «Спасайтесь, засада!» Но этим только привел конвой в замешательство, позволившее первыми же выстрелами двух конвойных убить, третьего ранить. Еще двое залегли на обочине вместе с пленными.
Курбатов был потрясен тем, что пленные лежат почти плечо в плечо со своими конвоирами, но ни один не пытается обезоружить их или же, воспользовавшись суматохой, бежать. Единственным, кто стремился спастись в эти минуты бегством, был сам Лохвицкий, но кто-то из двойки фон Тирбаха скосил его автоматной очередью, прежде чем он скрылся за косогором.
— Сдавайтесь! — предложил Курбатов охранникам. — Сопротивление бессмысленно!
Какое-то время на дороге царило странное молчание. Затем один из конвойных отбросил автомат и, затравленно оглядываясь по сторонам, поднялся с приподнятыми вверх руками. Но тот, третий, «комиссар», что был ранен, вдруг завопил что-то матерщинное и, приподнявшись на колене, проредил ковер из пленных густой автоматной очередью, прервавшейся лишь тогда, когда Курбатов вновь уложил его, теперь уже навечно. Он же, сбегая по склону, на ходу расстрелял и второго конвойного, того, что еще не успел поднять руки.