Манечка, или Не спешите похудеть
Шрифт:
Председатель был изумлен. Каков молодец! Не успел ни с кем познакомиться, уже на танцы! На танцы же, да? А куда еще! Ну, дело молодое…
Юрий не стал разубеждать.
Шли долго и молча. В размеренных шагах старика ни следа не осталось от недавней взбудораженности, напротив, чувствовалось какое-то особое холодноватое достоинство.
Март, буйствующий днем, устал и продрог. В скольжении луны было что-то от пластики зверя, тайга за селом проваливалась в темноту. Потянуло запахом навоза, особенно терпким в морозном воздухе, и показались контуры больших построек. Старик распахнул
— Заходи, корреспондент.
Юрий простер над плитой озябшие руки. Старик подбросил дров в печь. Несмотря на худобу и сутулость, совсем не старческая, упругая грация сквозила в движениях, и легкие седые волосы взлетали над плечами маленькой метелью. Сизые струйки табачного дыма поплыли из каповой трубки к полуоткрытой дверце печи. Свет пламени падал на сухощавое, с правильными чертами лицо, кажущееся теперь выточенным из дерева. Звонко постреливали еловые поленья, в дымоходе гудела крепкая тяга.
Терзаясь смутными предположениями о невменяемости сторожа, Юрий чуть не пропустил мгновение, когда тот заговорил тихо, почти шепотом, словно обращаясь к себе.
— Жизнь рождается из искры. Горит все сильнее, сильнее… Огонь пожирает тальник и березу, жизнь гложет темного человека и белого, пока не съест совсем. Серый пепел развеет ветер, и ничего не останется от огня жизни.
Юрию всегда нравилась поэтичность якутских метафор, но сейчас, ожидая скорейшей развязки, он еле скрывал раздражение. А рассказчик все тянул.
— Не торопись, корреспондент. Мои мысли, как кони, разбежались в разные стороны. Погоди, в табун их соберу.
«Табун» собирался добрые четверть часа.
— Это случилось в год, когда в тайгу, где кочевали эвенки, свалился с неба горячий камень и ушел под землю. Был день снегопада, повернутый к людям темной спиной… В ту двухцветную пору родила женщина мальчика с волосами черными, как земля. А через несколько минут родила женщина второго. Волосы у этого мальчика были белые. Первый ребенок был я. Второй — мой брат.
Весть разнеслась, что у Васильевых сразу два сына родились, черный и белый. Люди по-разному думали. Одни говорили: второе дитя светлое, как жители верхнего мира, значит, к добру. Другие о страшной примете шептались. Отец шамана вызвал. Жадным шаманским духам не понравилось бедное подношение, и они сказали, что белый ребенок проклят — заранее беды чуя, поседел в чреве матери. Решили родители окрестить мальчика в церкви. Русский поп долго рассматривал его и проворчал о плохом знамении. Много, мол, стало грехов на земле, вот и родился чудной ребенок… Отвернулись люди от нашей семьи, как от заразной.
Мать называла меня Харачан, а брата Хаарчан — Черныш и Снежок. Жили мы на окраине, почти в тайге. Рыбачили в безлюдных местах. Мальчишек опасались: те, что постарше, камнями в нас кидали, дразнили обидно… А детство наше все равно хорошее было.
Когда мы с братом прожили примерно четырнадцать зим, отец занемог. Мать поила его отварами, хотела шамана позвать, но к утру отец помер. Тогда недуг вселился в тело матери, сузил изнутри ее шею и заставил дышать часто и трудно. Мать позвала нас, покуда могла говорить: «Птенчики мои, Черныш и Снежок! Одни остаетесь. Завтра болезнь отберет мой последний вздох.
Ушла мать вслед за отцом, и мы все сделали, как она велела. Дядя поселил нас в коровнике, боясь заразы. После недели принял. Мы были нежеланные приживалы, ютились в холодном углу, выполняли черную работу по дому и во дворе.
Снежок оказался работником никудышным. Примемся навоз убирать, он лопатой поскребет, уставится на игру солнца в жиже и все смотрит, смотрит. Или на сенокосе — грабли бросит, начинает цветы разглядывать. Люди его сторонились, а бессловесные твари любили. Бабочки слетались к ладоням, белки с деревьев спускались к нему. Я с косой маюсь, исхожу седьмым потом — брата нет нигде. Кричу — не откликается. Ищу и вижу: стоит мой Снежок на поляне, руки в стороны, а на них птицы сидят и поют. Он не шелохнется, чтоб не спугнуть. Говорит потом: «Брат, ты видел? Птицы на небо меня брали. Там, где самые высокие облака, мама мне улыбалась». Ну как сердиться на такого?..
Скоро дядя понял, что одного из нас даром кормит. Едва Снежок на глаза ему попадется, кричит: «Нахлебник чертов, белое отродье!» А пуще дяди начал досаждать его помощник-слуга Баска, скорый на расправу Был он черный, как головешка, зла и силищи неимоверной. Даст затрещину — мешком на землю валишься. Шибко стал донимать Снежка, белизне его кожи завидуя. Брат никогда не жаловался. Так три зимы прошло…
Жила у дяди сиротка Дария. Работала, как мы, не покладая рук, мыла, стирала, детей его вместе со старой нянькой Огдо нянчила. Росточку Дария была небольшого, носила старое хозяйкино платье, а оно ей ниже лодыжек. Будто не по земле ходила — поверху плыла… Взглянешь на нее — смущалась, но примечал я: сама порой на Снежка засматривается. Мне грустно становилось — почему не на меня? Чем я хуже брата? Не белокожий, так ведь и не черный, как Баска.
Баску она боялась смертельно. С остальными девками Баска не церемонился — щипал-хватал крепко при всех, так что визг поднимали. А с Дарией бывал приветлив, даже заигрывать пытался. То за косу потянет, то сзади подступит и шепнет что-то в ухо. Тут как тут Огдо неподалеку оказывалась, делала вид, что срочно понадобилась ей Дария. Сердилась на Баску: «Отстань от нее!» Он тоже злился: «Что, бая-той-она ждет, худоба облезлая?» Нянька ему: «Пусть хоть одна останется, да не с тобой, лицо-котелок!»
Однажды случилось несчастье — пала у дяди любимая лошадь. Днем была здорова, а к вечеру пала. Баска обвинил в порче «белое отродье». Прибежали с дядей на покос и жестоко избили Снежка. Я не знал, на другом конце с парнями зарод ставили… Нашел брата под кустами, отнес в шалаш. Не вышел на следующий день косить. Дядя узнал об этом, но смолчал. Совесть зашевелилась, или кто упрекнуть осмелился, не знаю.
Вместо дыхания у брата — хрип, вместо лица сплошной кровоподтек. Ну, хоть глаза целы, да лишь бы, молил я духов, печень горлом не вышла.