Манхэттен-Бич
Шрифт:
Над разбитыми в Проспект-парке группками палаток поднимался дым. Они уже почти дома.
– Чуть не забыл, – сказал отец. – Взгляни-ка, что я припас.
Он вытащил из внутреннего кармана пальто бумажный кулек и протянул Анне. Кулек был полон ярко-красных помидоров; от них и шел тот характерный землистый запах, который она учуяла раньше.
– Надо же! – восхитилась она. – Ведь еще зима.
– У одного приятеля мистера Стайлза есть стеклянный домик, там он их и выращивает. Он сам мне его показал. Вот мама удивится, верно?
– Значит, ты куда-то уехал? Пока я была у мистера Стайлза?
Анна была неприятно поражена. Уж сколько лет она ездит с ним по делам, но прежде он никогда ее не бросал. И
– Совсем ненадолго, лапочка. Ты меня даже не хватилась.
– Далеко ездил?
– Нет, совсем недалеко.
– А я очень даже соскучилась.
Теперь ей казалось, что она все-таки почуяла его отсутствие, ощутила образовавшуюся пустоту.
– Вздор! – бросил отец и снова чмокнул ее. – Ты же там вволю развлекалась.
Глава 2
Эдди Керриган стоял у двери в свою квартиру, зажав под мышкой “Ивнинг джорнал”: надо было отдышаться после подъема по лестнице. Анну он уже отправил домой, а сам пошел купить газету – главным образом, чтобы чуточку отсрочить свое возвращение. Из-под их двери на площадку тянуло жаром от вечно раскаленных батарей, жар усиливал запах печенки с луком, поднимавшийся с четвертого этажа, из квартиры семейства Фини. Квартира Эдди на седьмом этаже, который официально считается шестым; это незаконно, однако сошло подрядчику с рук, потому что второй этаж у этого строительного гения числился первым. Зато в доме есть одно существенное достоинство, с лихвой возмещающее эту нелепость: в подвале работает котельная, она и гонит горячий пар в комнатные батареи.
Из-за входной двери послышался хриплый смех; Эдди опешил. Выходит, Брианн раньше времени вернулась с Кубы. Он толкнул дверь, и та отворилась с надрывным скрипом: наверно, в шпингалеты попала краска. За кухонным столом сидела его жена Агнес, в желтом платье с короткими рукавами (на шестом этаже круглый год лето). Так и есть: напротив – подзагоревшая Брианн с почти пустым стаканом в руке; у Брианн стаканы пустеют особенно быстро.
– С приездом, родной, – сказала Агнес и встала. Перед ней на столе громоздилась куча усеянных блестками женских шляпок без полей. – Ты сильно припозднился.
Агнес поцеловала его. Эдди обхватил ладонью ее упругое бедро и почувствовал возбуждение – жена возбуждала его всегда, что бы ни происходило. Из гостиной донесся аромат мандаринов, которые они повесили на рождественскую елку, и он без слов понял: Лидия там, около елки. Но даже не повернулся в ту сторону. Ему нужно было подготовиться к встрече с дочкой. Первым делом он поцеловал красавицу жену – хорошее начало. Потом наблюдал, как она льет из сифона газированную сельтерскую в стакан с отменным кубинским ромом – его привезла Брианн; отличное начало.
Агнес теперь вечером не пьет, утверждает, что после выпивки она прямо-таки валится с ног от усталости. Эдди заново налил виски с содовой в стакан сестры, добавил льда и чокнулся с ней.
– Как ты съездила?
– Лучше не бывает, – хохотнула Брианн, – правда, потом стало – хуже некуда. Вернулась на пароходе.
– Да, это тебе не яхта. Слушай, вкус – бесподобный!
– Но главное-то случилось как раз на пароходе! Я там завела себе нового дружка, куда лучше прежнего.
– Он работает?
– Он трубач в джаз-банде, – ответила Брианн. – Знаю-знаю, дорогой братец, можешь не разоряться. Он ужасно милый.
Все как всегда. Брианн – его сводная сестра: у них разные матери, и росли они в основном порознь. Она тремя годами старше Эдди и напоминает хорошую машину, которую безрассудный хозяин гоняет без жалости, пока она не рассыплется. А ведь какая была красотка! Теперь, да еще при плохом свете ей можно дать лет тридцать девять, а то и все пятьдесят.
В гостиной раздался стон; Эдди показалось, что его пнули сапогом в живот. Пора,
– Привет, Лидди, – суховато произнес он. – Ну, малыш, как прошел денек?
И сам почувствовал, что вопрос прозвучал фальшиво, ведь она не может ответить. Иногда Лидия бормочет что-то по-своему, но получается лишь бессмысленный лепет – медики называют его “эхолалия”. Но нельзя же с ней вообще не разговаривать, это было бы странно. Что еще делать с восьмилетней девочкой, которая не может самостоятельно сидеть, а о ходьбе даже речи нет? Остается только обнять и сказать несколько ласковых слов; на это хватает пятнадцати секунд. А потом – что? Агнес всякий раз пристально наблюдает за ним, жаждет проявлений любви к их младшей дочке. Опустившись возле кресла на колени, Эдди поцеловал Лидию в щеку. Мягкие золотистые локоны благоухают дорогущим шампунем. Кожа нежная, как у младенца. Лидия растет, и с каждым годом его все сильнее точит мысль: какой бы она стала, если бы не та родовая травма. Безусловно, красавицей. Может быть, даже красивее Агнес и, конечно, куда красивее Анны. Пустые мечты.
– Как прошел денек, малыш? – снова прошептал Эдди.
Он сгреб Лидию в охапку, прижал к груди и опустился на стул. Анна приникла к отцу – мать приучила ее внимательно следить, как проходят минуты его общения с младшей дочкой. Глубокая привязанность Анны к Лидии ставит Эдди в тупик: откуда она у Анны? Ведь Лидия почти никак не отзывается на это обожание. Анна стянула с сестриных ног чулки и принялась щекотать нежные искривленные ступни; вскоре Лидия начала извиваться в отцовских руках, издавая звуки, которые в семье считали смехом. Эдди ненавидел эти звуки. Уж лучше смириться с тем, что Лидия не способна думать и чувствовать – разве только как животное, которое занято лишь собственным выживанием. Но смех Лидии от доставленного удовольствия опроверг такое предположение. И Эдди вскипел от злости – сначала на дочку, потом на себя: выходит, даже мимолетная радость девочки его раздражает. То же самое он испытывает, когда она пускает слюни – разумеется, у нее это случается совершенно непроизвольно, а в нем вспыхивает ярость, несколько раз он даже порывался отшлепать дочку, и его тут же начинала грызть совесть. Каждый раз при общении с младшей дочерью Эдди испытывает то приступы ярости, то острую ненависть к самому себе; эти чувства надрывают ему душу, точно мощные разрывные течения; потом, совершенно обессиленный, он не может сказать ни слова.
Но порой выпадают и минуты счастья: вот за окнами спускаются синие сумерки, привезенный сестрой ром приятно туманит мозги, дочки приникли к нему, точно котята. По радио играет Эллингтон, за квартиру уже уплачено; все могло бы сложиться куда хуже – и для многих людей сложилось на исходе поганого 1934 года. На Эдди, точно сладкая дрема, накатывает убаюкивающее чувство возможного счастья. Но порыв к бунту разом отрезвляет его: Нет, я на этом не остановлюсь, для счастья мне этого мало. Эдди резко вскочил на ноги, Лидия испугалась и, когда он опять посадил ее в кресло, захныкала. Все складывается совсем не так, как надо, – даже близко не так. Он – поборник закона и порядка (о чем часто и не без иронии сам себе напоминает), а тут нарушено слишком много законов. Он устранился, обособился и, свернув со счастливой дорожки, теперь пожинает плоды: боль и одиночество.