Манхэттен
Шрифт:
Фил Сэндборн надел пиджак, выбил пепел из трубки на край чертежного стола и прокричал в темноту задней комнаты:
– Ухожу есть, мистер Спеккер!
– Хорошо, идите, – ответил визгливый, дрожащий голос из задней комнаты.
– Как поживает старик? – спросил Болдуин, когда они вышли.
– Старый Спеккер? У него парализованы ноги. Это давнишняя история. Несчастный старик… Поверите ли, Джордж, я был бы в отчаянии, если бы с бедным старым Спеккером что-нибудь случилось. Он единственный честный человек в Нью-Йорке, и, кроме того, у него есть голова на плечах.
– Голова, которая никогда ничего не придумала, – заметил Болдуин.
– Еще придумает… Он еще может…
Они устроились на мягкой скамье в углу ресторана, где пахло мясом, жаренным на решетке. Сэндборн вытянул ноги под столом.
– Какая роскошь! – сказал он.
– Фил, возьмем коктейль, – сказал Болдуин, заглядывая в карточку. – Знаете, Фил, только первые пять лет тяжелы.
– Не беспокойтесь, Джордж, вы из тех, кто пробивается. А вот я – старая калоша.
– Почему? Вы всегда можете достать чертежную работу.
– Нечего сказать, приятная перспектива – провести всю жизнь, лежа брюхом на чертежном столе!.. Эх, дружище…
– «Спеккер и Сэндборн» еще могут стать известной фирмой.
– Люди будут летать в поднебесье к тому времени, а мы с вами будем лежать в земле с вытянутыми ногами.
– Бывает же все-таки удача.
Они выпили мартини и принялись за устрицы.
– Правда, что устрицы делаются кожаными в желудке, если запивать их спиртным?
– Не знаю. Кстати, Фил, как ваши дела с той маленькой стенографисткой?
– Вы себе представить не можете, сколько я на нее трачу денег! Угощение, театр… В конце концов она разорит меня. В сущности, уже разорила. Вы молодец, Джордж, что сторонитесь женщин.
– Пожалуй, – медленно сказал Болдуин и сплюнул в кулак косточку маслины.
Первое, что они услышали, был вибрирующий свисток; свистела вагонетка напротив пристани, где стоял паром. Маленький мальчик отделился от кучки эмигрантов, сбившейся на пристани, и подбежал к вагонетке.
– Она вроде паровика и полна земляных орехов! – орал он, бегом возвращаясь обратно.
– Падраик, стой здесь.
– А это станция воздушной дороги, Южный паром, – продолжил Тим Халлоран, явившийся встретить их. – А вон там – парк Бэттери, Баулинг-Грин, Уолл-стрит и коммерческий квартал… Идем, Падраик, дядя Тимоти повезет тебя по воздушной дороге.
На пристани остались трое – старуха с синим платком на голове и молодая женщина в красной шали, стоявшие около большого, перевязанного веревками сундука с медными ручками, и старик с зеленоватым огрызком бороды и лицом, изборожденным морщинами и сморщенным, как корень мертвого дуба. Глаза старухи слезились, она причитала:
– Dove andiamo [20] , Madonna mia, Madonna mia.
Молодая женщина развернула письмо и смотрела на замысловатые буквы. Вдруг она подошла к старику:
20
Куда мы идем (ит.).
– Non posso leggere [21] , – и протянула
Он стиснул пальцы и замотал головой взад и вперед; он говорил без конца – слова, которые она не могла понять. Она пожала плечами, улыбнулась и вернулась к сундуку. Со старухой разговаривал загорелый сицилиец. Он ухватился за веревки и перетащил сундук на ту сторону улицы к фургону, запряженному белой лошадью. Обе женщины пошли за ним. Сицилиец протянул молодой женщине руку. Старуха, все еще бормоча и причитая, с трудом вскарабкалась на повозку. Сицилиец наклонился, чтобы прочесть письмо и толкнул молодую женщину плечом. Она выпрямилась.
21
Не могу прочитать (ит.).
– Ладно, – сказал он. Он снял вожжи с крупа лошади, повернулся к старухе и крикнул: – Cinque le due… Ладно!
IV. Колея
Грохот и рокот ослабли, стихли: вдоль всего поезда лязгнули буфера. Человек соскочил на полотно. Он так закоченел, что не мог пошевелиться. Кругом был смоляной мрак. Он пополз очень медленно, встал на колени, поднялся на ноги и прислонился, задыхаясь, к товарному вагону. Тело казалось чужим, мускулы были древесной массой, кости раскалывались на куски. Фонарь ослепил его.
– Убирайтесь немедленно! Сыщики делают обход.
– Скажи, парень, это Нью-Йорк?
– Он самый, черт его побери. Идите за моим фонарем – вы выйдете на набережную.
Он еле передвигал ноги, он спотыкался о мерцающие римские «V» стрелок и скрещивающиеся рельсы. Он побежал рысью, наткнулся на сигнальную проволоку и упал. Наконец присел на краю верфи, опустив голову на руки. Вода, точно ласковый пес, тихо ворчала, набегая на сваи. Он вынул из кармана сверток, развернул газетную бумагу и достал большой ломоть хлеба с куском жесткого мяса. Он жевал и жевал, пока у него хватало влаги во рту. Потом он неуверенно поднялся, стряхнул крошки с колен и осмотрелся. К югу, над путями, мрачное небо было затоплено оранжевым заревом.
– Веселая дорога, – сказал он хрипло и громко. – Веселая дорога.
В исхлестанное дождем окно Джимми Херф смотрел на пузыри зонтиков, медленно плывшие по течению Бродвея. Кто-то постучал в дверь.
– Войдите, – сказал Джимми и отвернулся к окну, заметив, что лакей чужой, не Пат.
Лакей зажег электричество. Джимми увидел его отражение в оконном стекле: худой, стриженый человек держал в одной руке на весу поднос с серебряными судками, похожими на церковные купола. Лакей, отдуваясь, прошел вглубь комнаты, волоча свободной рукой сложенный столик. Он толчком раскрыл его, поставил на него поднос, а круглый стол накрыл скатертью. От него жирно пахло кухней. Джимми подождал, пока он не ушел, и повернулся. Он обошел стол, приподнимая серебряные крышки; суп с маленькими зелеными штучками, жареная баранина, картофельное пюре, тертая брюква, шпинат и никакого десерта.
– Мамочка!
– Да, дорогой? – донесся слабый голос из-за закрытой двери.
– Обед подан, мамочка.
– Кушай, мальчик, я сейчас приду.
– Я не хочу без тебя, мамочка.
Он еще раз обошел стол, привел в порядок ножи и вилки. Он перекинул салфетку через руку. Метрдотель ресторана Дельмонико накрывал стол для слепого богемского короля и принца Генриха Мореплавателя…
– Мама, кем ты хочешь быть – королевой Марией Стюарт или леди Джейн Грей?
– Но им обеим отрубили голову, золото мое. Я не хочу, чтоб мне отрубили голову.