Манифест персонализма
Шрифт:
В таком случае бесчеловечным объявляется как раз то, что проистекает от человека, но случается в самой человеческой среде, не подготовив предварительно его чувства, его глаза и уши. Вспомните, как машина в пору своего возникновения стремилась подражать живому. Вокансон изобретает первоначально механических гусей, и прочный успех механической игрушки обеспечивается тем, что она скорее бодрит, нежели вызывает беспокойство, и это происходит потому, что ее автор подчиняет механизм уже известным формам и специально подчеркивает его неловкость, когда он подражает им: та же самая толпа, которая только что смеялась, может удирать с воплями, если механизм станет вдруг действовать безупречно. Формы станков и произведенные ими предметы долгое время ностальгически следуют природным образцам: лампа довольно долго сохраняет форму пламени, имитирует пламя, пока люди не додумываются о скрытом источнике света. Самолет все еще упорно повторяет форму птиц. Однако самыми неудобными и неэффективными оказываются механизмы, которые менее всего отличаются от природных объектов; самыми привлекательными (и порой самыми красивыми), напротив, оказываются механизмы, в которых удалось добиться не зависящих от их функций форм, необычных решений системы уравнений. При своем появлении они вызывают ужас, какой случается во сне, приводя в состояние психоза. «Машина,
Сходным с ним является чувство попрания святынь, святотатства, которое сопровождает некоторые научные исследования и их техническое воплощение. Ученый и инженер открывают одну из тайн природы, на что они не имеют права (вспомним о сокровищах, скрытых на дне морском, в пещерах или на небесах, о страданиях Адама, Прометея, Зигфрида). Они обращаются с ними как грубые обольстители, а не как верующие люди, они хотят владеть ими, а не приумножать их; оскверняя их, они оскверняют и самих себя. Мы со всех сторон окружены святынями.
Однако просто так говорить о священном — значит навешивать ярлыки на привычные вещи. Непочтительное отношение к проявлениям священного равносильно самой что ни на есть сомнительной их идеализации. Выше мы говорили о двойственности инстинктивных реакций. В данном случае инстинкт представляет собой реальную опасность. Машинизация одновременно свидетельствует о непосредственном и наджизненном соучастии мышления и материи. Но мы ведь живые существа — не вещи, но и не чистые духи. Жизни грозит полное изгнание из этого соучастия: мышление, отрезанное от жизни, легко становится неистовым и сжигает собственные крылья, попав в разреженную ангелическую атмосферу; погружаясь же без остатка в материю и увлекаясь ее геометрическими формами, мышление может утратить тот едва ощутимый смысл, который сообщает ей жизнь и с помощью которого оно должно освятить материю. Речь идет о смысле длительности, взросления, органического существования, перехода на более высокую ступень и о непрочности всего этого предприятия. Жизнь заботится о единстве двух несоизмеримых друг с другом явлений. Это вовсе не значит, что она знает один только усредненный ритм. Когда Бернанос, оценивая ошеломляющее развитие техники, говорит нам: «Следует более думать о разрастании раковой опухоли, нежели о живых существах», он забывает о том, что клетки эмбриона развиваются столь же стремительно. Однако с течением времени жизнь, кажется, достигла размеренного ритма, и внезапное появление машины разбивает образы, которые ежедневно поставляет нам жизнь.
Мы просто забываем о том, что у жизни в распоряжении были тысячелетия для установления и укрепления своего порядка, человек же, изобретая машину, смог уложиться в два тысячелетия. Всякая нарождающаяся сила возникает в вихревом потоке и сразу же противопоставляет себя собственному окружению. Жизнь опрокинула порядок, учрежденный материей и энергией, что не помешало ей воспользоваться физико-химическими структурами и сохранить связь с великомасштабными астрономическими ритмами. Так что человеческий мир не порывает с необходимостью все свои жизненные связи, а изменяет формы и раздвигает границы жизни, чтобы создать структуры антропосферы с ее мышлением и машинами. Механическое противостоит жизненному, но противостояние это носит исключительно диалектический характер. Механическое в его зачаточном состоянии значительно беднее жизненного, однако планктон, плавающий на поверхности океана, не выдерживает никакого сравнения со светилами. Такое почкование всемирной истории можно оценить только по ее плодам. А два тысячелетия развития машин, несомненно, изменят наши суждения. Техника воздействует на жизнь, только руководствуясь человеческим духом, чтобы обеспечить человеку переход от всецело рабского положения в условиях бесчеловечной природы, близкого к животному состоянию, к разумному господству в очеловеченной природе.
Было необходимо, чтобы наша созидательная деятельность соприкоснулась с чувственно осязаемыми вещами, и мы полностью убедились в том, что природа является не только местом рождения человека, что она дана человеку для деятельности, границы которой мы еще не в состоянии предвидеть, но смысл которой нам очевиден: природа предлагает себя человеку, чтобы он переделывал ее. Основоположник марксизма утверждал, что в его философии стихийно возникшие предпосылки впервые сознательно трактуются как созданные предшествующими поколениями людей, лишаются своей стихийности и подчиняются власти объединившихся индивидов [181] . Впервые или не впервые, дело не в этом. Считать «как если бы» не значит предсказывать результат. Тот или иной опыт может предначертать пределы, которые новые опыты отодвинут еще далее; одна лишь цель в состоянии определить правила игры. Совершенно очевидно, что техническая эра — это время, когда природа, чтобы достичь подлинного состояния, целиком ставит себя под вопрос. Природа теперь полностью вовлечена человеком в его, человеческую, авантюру. «Сегодня для нас, — пишет Мэмфорд, — природа не является более абсолютом, или, точнее, мы не рассматриваем более природу так, как если бы она существовала вне и независимо от человека, как если бы преобразования, которым человек подверг природу, сами не составляли бы часть природного порядка, ради которого он появился на свет… В конечном итоге внешняя природа не обладает независимой от человека властью: она является результатом коллективного опыта человечества и сферой его последующих экспериментов, которые будут осуществляться с помощью науки, техники и искусства» [182] . Природа, возрождающаяся в человеческой истории, говорил Маркс, есть действительная природа человека [183] . Веществу природы человек «сам противостоит как сила природы. Для того чтобы присвоить вещество природы в форме, пригодной для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу» [184] .
181
Id'eologie allemande. Ed. Coste. / Oeuvres phil. T. VI. P. 231{154}.
182
Mumford. Technics and civilizations. P. 329.
183
'Economie politique et philosophie, T. V. P. 36{155}.
184
Le Capital. Ed. Molitor. T. 11. P. 34{156}.
Машина
Забота о сохранении природы, как внешней, так и нашей собственной, в какой-то мере умаляет нашу тревогу за будущее, которое, как отрок, просуществовав долгое время за счет оставленного ему наследства, теперь вынуждено брать свою судьбу в собственные руки. Человечество достигло именно такого возраста. До недавнего времени человек жил в окружении семьи, получая его как нечто само собой разумеющееся, защищаясь только от его уж слишком гнетущих притязаний. Сегодня человек осознает, что он призван стать творцом мира и собственной судьбы. Машина материализует эту свалившуюся на него миссию: человеком вновь овладевает тревога оттого, что он стоит на пороге взросления. Казалось бы, средневековому человеку было дано все: сверхприродный порядок, мирской порядок, социальные установления и индивидуальная судьба. Ему из всего этого ничего не надо было менять — ему предстояло меняться самому внутри уже существующих условий. Духовное преобразование индивида было грандиозным по своим масштабам, однако в значительной мере космическая традиция христианского воспитания накрепко связывала его с изменением мира. Для средневекового человека все это носило глобальный и эсхатологический характер, он не пришел еще к пониманию исторического и практического смысла взаимодействия мира с человеческой активностью. Может быть, человеку от природы свойственно проигрывать в мыслях ход своей судьбы, прежде чем осуществлять ее в реальной жизни.
То, что антитехницизм является реакцией против этого открытия, то, что оно вызывает у нас тревогу, очевидно следует из его положений, и здесь достаточно обратиться к хорошо известным психологическим схемам. Об отрицательном характере антитехницизма мы читаем на каждой странице трудов Рёскина: «Я умоляю вас отвратить ваши мысли и сердца от желания познать все, что существует на земле и на небе. Мы в состоянии постичь лишь малую толику, когда речь заходит о Провидении или о законах бытия… Помните: по ту сторону от потребностей нашего убогого существования, за пределами крохотного царства, где нам предписано быть безмятежными и умиротворенными правителями, все то, что расширяет нашу деятельность, увеличивает опасность нашего безумия, все то, что приумножает наши знания, несет в себе источник страдания» [185] . Отсюда следует осуждение науки, разрушающей веру в то, что человек является центром мира и пупом земли; строки эти рисуют наводящий ужас образ Вселенной, где все — лед и пламень, насилие и случайность, где нет следа ни жизни, ни человека. С момента зарождения индустриальной эры мы можем увидеть и другие столь же значительные по своей силе выступления протеста: архаический романтизм с его культом самовоспроизводящейся истории, кризис примитивизма (негритянские живопись и танцы, эстетические искания в сфере обыденной жизни), сюрреалистские пристрастия к сновидениям и состояниям безумия, скаутское движение к лишенной следов человека природе, мистификация кустарного производства, земли, фольклора в 1940 году, а сегодня — миф о возврате к первозданному состоянию, к 1900 году, его моде и художественному стилю и т. п.
185
Eagle's nest. P. 94.
В то время как машина не знает никаких приключений, мы пытаемся привить ей страсть к ним, сделать ее провозвестницей счастья. Она не предназначена к этому, и наивно упрекать ее сегодня за наши несбывшиеся мечтания, как если бы ей была уготована именно такая роль или роль вершителя всего происходящего в мире. Но разочарование является одновременно и убежищем, и средством оглянуться назад. Современному человеку случается более откровенно признаваться в своей неподдельной тревоге: в то время как машина предлагает ему свои возможности, овладеть которыми он может лишь в борьбе, лишь подвергая себя риску, человек опасается, как бы она не отняла у него его владения — кажущуюся суверенность мира, состоящего из неподвижных вещей.
Едва родившись, машина обнаружила перед человеком свои бесспорные преимущества: «Машина жизнеспособна и всегда находится в боевой готовности, а человеку свойственно уставать; машина действует трезво и спокойно, а человек туп и бестолков; машина не нуждается в отдыхе, а человеку необходимо спать, иначе он выйдет из игры; машина всегда на своем посту, всегда готова к работе, ее живучесть и терпение никогда не иссякнут; ее мощь сильнее, чем мощь сотен совместно действующих людей; она стремительней птицы в полете» [186] .
186
Butler. Erewohn. Ch. XXIV.