Манящая тайна
Шрифт:
Она взглянула на графиню:
— Понимаете, миледи?
Графиня коротко кивнула и повернулась к мужу:
— Мы подождем. Он здоровый и крепкий. Лучше дать ему возможность самому восстановить силы, чем позволить и дальше терять кровь.
Мара шумно выдохнула; она только сейчас осознала, что ждала слов графини, затаив дыхание.
— Женщины просто не могут понять основ хирургии. Их умы… — Доктор неопределенно покрутил в воздухе рукой. — У них не хватает способностей, чтобы постичь подобные вещи.
— Прошу
Мара же не могла тратить силы на то, чтобы оскорбляться. И она спокойно проговорила:
— Даже женщины в состоянии понять, что обычно кровь не покидает тело человека. Не вижу оснований считать, что раненый должен совсем ее лишиться. Ему еще потребуются силы.
Это была довольно необычная теория. И весьма непопулярная. Но люди в большинстве своем не видят, как умирают их матери, бледнея и слабея с каждой минутой, — умирают, усыпанные пиявками, с разрезами на теле. Но Мара-то точно знала, что кровопускание не спасает.
Хирург тяжело вздохнул, наконец-то осознав, что ему все же придется считаться с этими женщинами. И он заговорил так, будто обращался к маленькому ребенку:
— Мы должны уравнять баланс. То, что он потерял в плече, мы должны забрать из ноги.
— Полнейший идиотизм! — Мара повернулась к графине, единственной своей союзнице. — Если течет крыша, никто не будет делать еще одну дыру в потолке, ведь верно?
Доктор снова вздохнул и обратился к Борну:
— Я не допущу, чтобы какие-то женщины обучали меня моей же профессии! Или уйдут они — или я!
— Значит, уходите, а мы найдем другого хирурга, — отрезала графиня.
— Пиппа, помолчи, — произнес Кросс негромко, но твердо, и Мара услышала в его голосе напряженность, конечно же, он очень беспокоился за друга.
Но ведь и она, Мара, беспокоилась!
— Дайте ему одну ночь! — взмолилась она. — Двенадцать часов для проявления лихорадки — любого рода воспаления! — а потом подпускайте к нему своего коновала.
Услышав это оскорбление, доктор широко распахнул глаза, и Мара могла бы рассмеяться, не желай она так отчаянно, чтобы этот человек держался подальше от Темпла.
— Теперь я не буду его лечить, даже если вы утроите плату! — заявил хирург.
И тут Мара его возненавидела — так он походил на многих других лондонских докторов, тех, которые резали и прокалывали, а потом объявили, что ее мать неизлечима. Они убили ее, хотя Мара умоляла отца выгнать их и найти кого-нибудь другого — того, кто будет лечить не только пиявками и опием. Но отец проигнорировал ее мольбы и оставил мать без помощи.
Внезапно заговорил Борн, и Мара не могла не заметить иронии происходящего — маркиз пытался успокоить пришедшего в ярость доктора.
— Сэр, пожалуйста… ведь двенадцать часов — это не так уж и много.
— Двенадцать часов могут его убить! И если он
— Моя вина, — сказала Мара, глядя прямо в глаза маркизу. Вокруг его правого глаза расплывался синяк, что никак не могло расположить его к ней. А Мара, помолчав, добавила: — Его кровь — моя вина, и я готова за это ответить.
Борн молча посмотрел на Кросса, потом снова на Мару и тихо сказал:
— Хорошо, двенадцать часов.
Ее охватило такое облегчение, что она едва не начала извиняться перед надменным маркизом за синяк. Но все же сдержалась.
— Я обратно не вернусь, — процедил доктор сквозь зубы.
— Вы нам и не понадобитесь. — Мара уже отжимала смоченное кипятком полотенце.
Дверь за хирургом закрылась, и Борн вытащил из кармана часы.
— Итак двенадцать часов. Время пошло. — Он взглянул на Кросса. — Чейз оторвет нам головы за то, что мы его отпустили.
Эти слова прозвучали для Мары бессмыслицей, но она была слишком занята Темплом, чтобы пытаться вникнуть в сказанное маркизом.
— Мы должны сделать все возможное, чтобы не допустить лихорадки, — проговорила она, обращаясь к графине.
Пиппа кивнула и поспешила к двери — приказать, чтобы принесли еще салфеток и горячей воды.
Мара посмотрела на застывшее лицо Темпла — на темные размашистые брови, на сломанный нос, когда-то бывший патрицианским, на шрамы на лбу и губе, — и сердце ее болезненно сжалось.
«Все это сделала с ним я», — думала Мара, вытирая салфеткой лоб Темпла и с ужасом отмечая его неподвижность.
Но теперь она его спасет.
Глава 13
Они лгали — все те, кто рассказывал сказки про смерть, про поющих ангелов и про ощущение невыразимого покоя.
Не было никаких ангелов. И никакого покоя.
Не было вообще ничего такого, что могло бы увлечь его к яркому спокойному свету; и не было ничего, дарующего утешение, пока боль обжигала его, не давая думать и дышать.
И еще — жар, прожигавший плечо и руку до самой ладони, словно ее подожгли. А сбить это пламя он не мог — они удерживали его, к чему-то прижимая, и заставляли терпеть, как будто им это нравилось.
Именно невыносимый зной заставил его понять, что он на пороге ада.
Его ангелы спустились к нему не с небес, они пришли снизу и теперь звали его к себе. Его ангелы — падшие. И они не распевают мелодичных гимнов.
Вместо гимнов они изрыгают ругательства, и сыплют проклятиями, и манят его за собой, соблазняя и угрожая. Они обещают ему все то, что он любил при жизни, — женщин, и хороший скотч, и вкусную еду, и спорт. Обещают, что там, у них, он снова будет царствовать. У них сотни разных голосов — даже женские. Женщины что-то шептали ему и обещали несказанное наслаждение, если только он пойдет за ними.