Марчук Год демонов

Автор неизвестен

«Да, он чертовски осторожен, хитер, немного напуган, но патологически самонадеян и коварен», — подумал Любомир.

«Что, мальчишка, спесь сбита? Потерян, подавлен? Ах, как бы хотелось уложить на обе лопатки», — с сарказмом подумал Злобин.

— Восстановить в партии — это уже полдела. Есть смысл, — вяло ответил Горич.

— Вот именно! Рад, что у нас выработался консенсус. Верю в ваше блестя­щее будущее.

— Спасибо за добрые пожелания.

— Надеюсь, мы подружимся. Приходите в институт, познакомимся побли­же. У нас есть что показать миру.

Встреча и прощание разнились, как соль и сахар. Злобин покинул свое удобное мягкое кресло, подал Любомиру руку, проводил в приемную и еще раз

подал на прощанье руку.

— Искренне рад, что у нас появилось много общего во взглядах на это дело. Легкого вам пера и заслуженного успеха.

— Спасибо.

Любомир чувствовал себя гадко. Было такое ощущение, что ему наплевали в душу. Впервые задался мыслью: «А может, он прав? Игра не стоит свеч? Не на того ставлю? Как, бестия, ловко шантажирует. Закрыт основательно. Даже приказ об увольнении не им подписан. Ах, если бы не Камелия. Не унижался бы из-за квартиры, мебели... Жуткое общество. Надзор, контроль, групповщи­на. Социальная справедливость. Кто внушал, что она возможна через кучку распределителей вечного дефицита? Ненавижу людей! Ненавижу! Надоело! Все мерзопакостны. Бежать к ней, к Олесе. Ее руки, губы, глаза, бескорыстное сердце, естественность во всем. Боже, не дай мне ошибиться, неужели и она временно?

Фомич уловил неважное настроение шефа, решил подбодрить:

— Вчера дочка из школы принесла частушку: «В шесть часов поет петух, в восемь Пугачева. Магазин закрыт до двух, ключ у Горбачева». А? И эту. «Леня Брежнев, открой глазки, нет ни водки, ни колбаски. Нет ни мяса, ни вина. Радиация одна». Во дают детки. Или еще вот это... «Перестройка мать родная, хозрасчет — отец родной, на хер мне семья такая? Проживу и сиротой!» В мою молодость за такие слова — за шиворот да золото на Колыме мыть.

— Демократия гуляет, как пьяная баба на бульваре, — ворчливо ответил Любомир.

Фомич лихо рулил к центру. Вдруг Любомир заметил на тротуаре женщину в красно-белом клетчатом пиджаке. Она, тщетно вскидывая руку, голосовала, но «жигулята» летели мимо.

— Возьмем? — Фомич знал, что Любомир не проезжает мимо беременных женщин, женщин с детьми и инвалидов.

— Что? А?.. Нет, — Любомир умышленно повернул голову в сторону води­теля, чтобы не встретиться глазами с женщиной. Не хочу никого видеть и слы­шать. И вообще, Фомич, надо выращивать овощи, садить бульбу, косить сено и доить корову. Политики и власти предержащие всегда будут лгать, а десять тысяч освобожденных секретарей парткомов будут им подпевать. Общество никогда не добьется гармонии, потому как сам человек по своей природе несо­вершенен. Отвези-ка меня домой. Чертовски болит голова.

Камелия собиралась в Болгарию, ей предстояла поездка от Союза компози­торов на музыкальный фестиваль.

— Ты с машиной?

— Нет. Отпустил в офис. Поработаю дома.

— Я хотела подскочить в Театральное общество.

— Я могу вызвать. Минут через десять позвоню.

— Не стоит. Подъеду автобусом.

— Золотые Пески вам покажут?

— Надеюсь.

— Ты по-новой загоришь. У тебя тело смуглое, загар берется быстро.

— Тебя уже и мой загар, и мое тело давно не волнуют.

— Ты не права. Я устал жить.

— Устал так жить, как мы живем, или вообще жить?

— Не знаю. Духовно устал.

— Послушай Штрауса, Моцарта. Навести отца. С тех пор, как ты почти перестал дарить мне внимание, я научилась сама избавляться от тоски и оди­ночества.

— Не хочется ехать в Житковичи.

— Понимаю. Ты остаешься в квартире один. Ты приведешь эту даму. Я знаю. Прошу, не оскверняй нашу, мою постель.

— Глупости, — он решил не ввязываться в спор, зная, что жену не пере­убедить. — Тебе помочь?

— Не надо. Завари кофе. Себе можешь разогреть отбивные. На гарнир возьми помидор. Я поленилась отварить

рис.

Выпили кофе. Она уехала, а он прилег на диван. Вспомнилось детство. Огромная, глубокая лужа, наподобие той, которую они объехали полчаса назад, всегда появлялась на его улице после сильного дождя. Он с хлопца­ми брал в руку полкирпича и становился у края калюги , поджидая жертву. Увидев шкета лет семи-десяти, нежно подзывали: «Эй, иди сюда. Разговор есть». Доверчивая жертва подходила к противоположному краю лужи в ожидании разговора. Вот тут Любомир с ехидной улыбочкой первым запускал в воду свой кирпич к его ногам. Вслед летело еще с полдесятка каменьев. Жертве не удавалось увильнуть, отскочить в сторону. Вода с грязью окатывала ротозея с головы до ног. Малыши и те, что спокойнее, попав впросак, часто уходили домой в слезах. Особенно не везло довер­чивому и незлобивому Троне. Минуло два года, три, и вот случилось ему встретиться с Любомиром на одной свадьбе. Были они к тому времени уже в десятом классе, могли и умели выпить стакан-другой вина. Закатил удалой оркестрик вечные «страдания», с пылом и жаром рванулись гости в круг, давай плясать. Любомир был легок на ноги. Само по себе возник­ло соревнование. Слабые духом, а также те, кто прилично взял на грудь спиртного, сошли с дистанции. Только две пары под возгласы и свист зрителей продолжали показывать удаль и прыть. Троня со своей девуш­кой и Любомир с подругой. Любомир первым почувствовал, что дыхалка подводит, ноги уже выше колен сводит, но не показал вида, очень не хоте­лось ему уступать Троне, который хоть и пыхтел, как паровоз, но плясал отменно. «Давай, Троня! Покажи наш род невесте! Давай!» Вышла из круга партнерша Любомира, еще минута — и он покинул площадку. Каза­лось, сердце вот-вот лопнет. Любомир пошел в сад, чтобы его не видели, оперся на яблоню и не мог отдышаться, кололо в груди. Троня танцевал под аплодисменты еще минут пять в гордом одиночестве. «Глист, глист, он меня победил!» Больше у него не было желания оставаться на свадьбе. На свинцовых ногах, с шумом в голове он ушел домой.

Прошло столько лет, а он недолюбливал Троню и ныне. И почему эти два эпизода возникли в его сознании? Не находил причины.

Чтобы снять усталость, принял душ. Вспомнил «Тихую». Как он мог до Олеси целовать огромный рот «Тихой», с целым рядом вставных зубов? И «Тихой» и «Капризной» он отказывал в высоком женском начале. Теперь он и их презирал. Олеся... ее нежная покорность еще властвовала над ним, удержи­вая от цинизма и нелюбви к окружающим.

Не позвонил и ей, не хотел передавать любимой женщине свое прескверное настроение. Провалился в сон и спал добрых два часа. Разбудила жена. Достала из сумки письмо от сына и бутылку красного сухого вина.

— Что пишет?

— Пока, слава богу, все по-старому, — утешительно ответила Камелия, — прочти.

Без особого интереса прочел он коротенькое, информационное письмо.

— Ты так и не разогревал отбивные?

— Нет.

— Хорошо. Давай ужинать вместе. Если хочешь, можем открыть вино.

— Давай откроем. Обычно ты ищешь повод.

— Сегодня выпьем без повода. За мой отъезд. Ты перенервничал, у тебя что-то не получается?

— Разве что-нибудь когда-нибудь у меня не получалось?

— Я так почувствовала.

— Твоя интуиция на этот раз тебе изменяет, — он разлил вино в фужеры. Выпили без тоста, не чокаясь.

— Да, звонил отец. Он управился с осенними работами и готов на будущей неделе приехать.

— А, черт. Я и забыл. Напомни, чтобы я утром до девяти позвонил Рома­новичу.

— Хочу тебе в Болгарии купить турецкий свитер.

— Будут лишние левы, купи.

— Почему тебя все раздражает?

— Тебе показалось. Что там сегодня по телевидению?

— Очередная борьба с мертвецами — Сталиным, Брежневым.