Марфа окаянная
Шрифт:
Всадники молча объезжали их склонив головы.
В Русе царила паника. Многие жители уже и раньше бежали в Новгород, надеясь пересидеть там тревожное время. Теперь же исход стал массовым. Оборонять город было некому.
Московское войско встало на берегу Полисти, близ Кречевского монастыря, в трёх верстах от Русы. И без того неглубокая, речка совсем почти обмелела, и казалось, разгорячённые кони выпьют её до дна. Тут же, рядом с конями, плескались, не снимая одежды, ратники.
Выставленные сотниками дозорные отряды объехали окрестности. Новгородских засад не обнаружилось,
Холмский и Фёдор Давыдович отслужили молебен в монастыре. Монахи глядели испуганно. Крест в руке игумена дрожал, когда он благословлял воевод.
Ополченцам было строго-настрого запрещено отлучаться из лагеря куда-либо. Никто и не помышлял. После несытного ужина (иного также не предусматривал ось) кто точил нож или меч, кто латал кольчужку, а кто попросту лёг и укутал голову пологом, чтобы наконец выспаться. Нападение на город намечалось с рассветом.
Татары более не появлялись.
— Когда надо, их нету, — посетовал тощий лучник, откликавшийся на прозвище Жердяй.
— Хоть бы и вовсе не было их! — сказал с раздражением молодой парень по имени Терёха, бывший кузнечным подмастерьем на Москве. — Расплодились на Руси, как крысы, давить не передавить!
— Это кто ж татарву тут к ночи поминает? — поднял голову Потанька, собиравшийся уже заснуть.
— Жердяй вон стосковался.
— А чего? — пожал тот плечами. — Воеводами ведь сказано, что в подмогу нам они дадены. Вот и подмогли бы с утра-то.
— Как же, помогут они! — скривился Терёха. — Спалённую деревню уже забыл никак?
— Да ты, Жердяй, бздун, не иначе, — зевнул Потанька. — Трифоныч, двинь ему в ухо за меня, вставать лень.
Жердяй обиженно надулся, не желая, однако, вступать в пререкания с сумасбродным Потанькой.
— А мы чем татарвы лучшей? — вырвалось вдруг у Тимофея.
Все посмотрели на него с удивлением.
— Как это? Ты к чему это? — спросил Терёха.
— К тому, что не поход у нас, а разор сплошной, — глухим голосом вымолвил Тимофей. — Я сам горел на Москве, знаю, каково это, чудом избу спасли. Да кто из нас не горел!.. А сами теперь что? Кого воюем и жжём?
Он резко встал, хотел ещё сказать что-то, но только махнул рукой и вновь уселся на землю перед костром, угрюмо насупив брови.
— Чего ж ты, сердобольный такой, бабу свою дома бросил и с нами увязался? — услышал он голос Саврасова, незаметно подошедшего к костру.
— Дурак был, потому и пошёл, — огрызнулся Тимофей.
— А сейчас больно умным, кажись, стал, — рассердился сотник. — Речи разговариват, людей мне тут мутит! Гляди, закуют тебя в железы за эти речи!
— Да какой он умный? — отозвался Потанька. — Каким был дураком, таким и остался. Он на деле-то не был ни разу, к завтрему образумится, по-другому заговорит.
— Гляди у меня, Тимофей Трифонов! — ещё раз повторил сотник и, погрозив кулаком, направился к другому костру.
Когда все улеглись, Потанька, подобравшись поближе к Тимофею, промолвил вполголоса:
— Ты язык-то не распускай особо. Фома, он сотник не зловредный, паскудничать не станет. А тот же Жердяй при случае за
Тимофей, помолчав, кивнул. Затем произнёс задумчиво:
— Не понимаю я, Потанька, тебя. Что ты за человек такой? Чувствую, добрый ты, а порой так взглянешь, что холодом веет. Чужую душу давеча загубил, и хоть поморщился бы!..
— Вона ты о чём, — протянул Потанька. — Никак татарина пожалел? Не окажись я там, тебя давно бы уж вороны расклевали. Тоже мне, жалельщик!..
— Да не про то я, — досадливо сказал Тимофей. — За то, что спас, век буду Господа за тебя благодарить. А тебе-то как грех душегубства в себе нести, тяжесть такую?
Потанька вдруг схватил единственной своей рукой Тимофея за ворот, тряхнул так, что затрещало полотно рубахи, и зашипел ему прямо в лицо:
— Врёшь! Нет у татарина души! Терёха верно сказал: крысы они, и давить их надо, как крыс!..
Тимофей глядел на него со страхом. Потанька помолчал, разжал свою железную хватку и внезапно успокоился.
— Я дитём по деревьям лазать любил, — произнёс он каким-то странно спокойным голосом. — В деревне у нас высокая сосна росла, ветвистая. Я всё до макушки норовил добраться, Рязань увидать. Так и не увидал. Не бывал тамо? — Тимофей робко покачал головой. — Мне и по сей день не довелось. Хоть рядом, говорили, была Рязань-то. С её стороны они и наехали. Бате стрела под сердце вошла, сразу умер, не мучился. Мать они сперва... — Потанька задохнулся сухим глотком. — А потом... Копьём живот проткнули... Не выносила она ребёнка, не успела, может, брат был бы мой... Мне сверху хорошо было всё видно. Они наверх не догадались поглядеть, а я всех разглядел, все их морды поганые запомнил. Главного татарина особливо, с косой бабьей на бритой башке, усищами тараканьими. Всю жизнь ищу его, до самой смерти своей искать буду. И остальных также.
Потанька умолк, глядя во тьму. Огоньки догорающего костра плясали в его зрачках. Затем он резко поднялся и шагнул к своему месту, бросив Тимофею:
— Вот и решай теперича, есть ли грех на мне?
— Погоди, — не выдержал Тимофей и тоже встал. — Тот, что в меня целил, из тех был?
— Навряд, — осклабился Потанька. — У них и днём-то рожи похожи, а тут ночь была, не разглядел. Чего вскочил? Наговорились, спать охота, не приставай.
Озадаченный Тимофей не посмел больше спрашивать.
...Воеводы в своём шатре ещё не ложились, хотя завтрашние действия и возможные неожиданности были давно обговорены. Великие князья Юрий и Борис Васильевичи, которые должны были подойти к Русе с запада, отрезая от новгородцев литовские рубежи, запаздывали. Решено было брать город, не дожидаясь их.
— Ждать и завтра не след, — сказал Холмский. — После полудня далее двинемся, к Шелонскому устью.
Фёдор Давыдович с сомнением покачал головой:
— К вечеру, не ранее. День на разграбление надобен. Ратники истомились, заропщут, коли враз их дальше поведём. Да и заслужили. К тому ж ополченцы поизносились, в рванье ходят, обновиться надо. Полтыщи вёрст как-никак, Данило Дмитрия, не шутка.