Марфа окаянная
Шрифт:
Марфа Ивановна распорядилась готовить стол, послала гонцов с приглашениями.
Большого сборища не было на этот раз. Многие из молодых отбыли с Василием Васильевичем Шуйским и воеводой Василием Никифоровичем на Двину. Пришёл сильно сдавший за последние месяцы Иван Лукинич, Богдан Есипов, Офонас Олферьевич Груз, сват Яков Короб с Василием Казимером, мужиковатый Захария Овин (как не позвать?..). Василий Ананьин выделялся, как всегда, порывистыми жестами и румяностью. Из тех, кто помоложе, были друзья Дмитрия Василий Селезнёв
— ...Сели мы за стол пиршественный; — в который раз рассказывал Панфил Селифонтов. — Потянулся я за сёмужкой, ан тут трубы как затрубят! И лебедей понесли. Ладно, отведал малость. Только опять потянулся за рыбочкой — трубы трубят! Кабанчика внесли. Так у короля заведено: кажное блюдо трубами оглашать. Прямо ушами занемог! И ведь так и не дотянулся до сёмги-то, что обидно!..
— Подвиньте ему блюдо с сёмгою, — улыбнулась Марфа Ивановна. — Всё твоё, Панфилушка, отведи душу. — Она ещё не совсем оправилась от хвори, говорила негромко. — Так ласков, баешь, был Казимир?
Панфил, не успевший прожевать, кивнул.
— Ласков-то ласков, — ответил за него Офонас Олферьевич, — а всё ж на подмогу его нельзя полагаться с уверенностью. Чересчур легко помочь обещал, все наши условия принял без исправлений.
— На него не похоже, — кивнул Иван Лукинич. — А сейчас, поди, князь Олелькович ему нажалуется, что выставили его.
— Ничего, — вмешался Ананьин. — Пусть знает, что господин Великий Новгород не корчма ему литовская. Поможет король — спасибо, нет — сами выстоим.
— Не рано ли кулаками замахали? — заметил Яков Короб. — Зима-то была тихая.
Захария Овин быстро взглянул на него, будто собираясь что-то сказать, но промолчал.
— Рано не покажется, когда гром грянет, — проворчал Марфин брат Иван Лошинский. — Рушане вон уже в город потекли, беду чуют. Плесковичи обиду держат на нас, с Москвой пересылаются.
— Ну, летом-то Иван не двинется, — с уверенностью произнёс Василий Ананьин. — До будущей зимы успеем ополчение поднять. А на Двине москвичей потрепать следует. Есть вести оттуда? Не мало ли воев послали?
Степенной тысяцкий Василий Есипович покачал головой:
— Хватит тыщи-то. Да тамошнего народу тыщи три. А московских две-три сотни, не боле.
— Твоими бы устами мёд пить, — проворчал Короб. — Дразним медведя, а рогатина не тупа ли? Худо-бедно ладили с москвичами на Двине, пошто на рожон лезть! Вятку пошто задирать, Торжок грабить, Псков обижать?..
— Не пойму я тебя, Яков Александрыч, — сказал Лошинский. — Ты к чему это? Тебя послушать — весь Новгород Великий князю Московскому отдать. К тому и идёт, коль медлить будем да сложа руки сидеть.
— Иван боярам своим открыто вотчины в землях новгородских жалует, — мрачно произнёс Богдан Есипов, покосясь
Марфа Ивановна вздохнула. Все посмотрели на неё.
— Обвиняет нас в латынстве великий князь Московский. В лжу сию и сам небось не верит, а нужна она ему, выгодна. — Она усмехнулась. — У самого на Москве подворье татарское. Чай, не православные татары-то?
— Во-во! — кивнул Есипов. — В батюшку своего пошёл. Тот так же с татарами миловался.
— Сейчас Иван с Казанью замирился, — продолжала Марфа Ивановна. — Самое время ему на нас выступить. До зимы ждать не будет. — Она взглянула на сына. — Казимир-то точно поможет?
Дмитрий произнёс раздумчиво:
— Обещать обещал, а что до меня, не почуял я правды в словах его. Его Угра боле заботит, нежели Новгород Великий.
— А коли так, коли сомнение у нас в нём, значит, верно Василий молвил. — Она кивнула на Ананьина. — На самих себя надеяться надо. А мы? Ополчение-то где?
— Так ведь сев пошёл, — сказал, будто оправдываясь, Василий Казимер. — Отсеемся, людей, коней освободим, тогда уж...
Марфа с досадой ударила по столу ладонью:
— Дети! Словно дети малые, ей-Богу! Да разве будет Иван ждать, пока мужики наши расшевелятся!
— Полно, Марфа Ивановна, — попытался успокоить её Василий Есипович. — Куды ж он по болотам полезет?
— С хлебом туговато, нельзя не отсеяться, — подал и Макарьин голос.
Марфа хотела что-то сказать, встала и покачнулась, схватившись за сердце. Дмитрий быстро оказался рядом.
— Мамо!..
— Ничего, пройдёт... — прошептала она. — Вы уж тут без меня...
Дмитрий взял мать под руку и осторожно повёл в покои.
Воцарилась атмосфера тревожного уныния. Гости, негромко переговариваясь, стали расходиться. Один Захария Овин ушёл молча, так и не проронив ни единого слова за весь вечер.
Дождавшись, когда окончательно подсохнут и окрепнут после малоснежной зимы дороги, Клейс Шове отправился в Любек сухопутным путём. Как и было ему обещано Иваном Лукиничем, большую часть убытков от потопленной соли покрыла новгородская казна.
— В другой раз с железом приезжай, — сказал степенной посадник. — Сколь ни привезёшь, всё возьмём. Чем раньше, тем лучше.
Клейс кивнул, уважительно поклонился на прощание. А про себя подумал, что пора уже заняться более спокойным делом. Отметил, что плох степенной посадник, голосом ослабел, желтоватая бледность покрыла лицо. Кто вскоре займёт его место? Не ошибёшься ли с товаром при новом посаднике?
Чутьё подсказывало ему, что многолетняя стабильная торговля Ганзы с Великим Новгородом заканчивается. Немецкий и Готский дворы сильно поредели, многие купцы свернули здесь свои дела.