Мари

Хаггард Генри Райдер

Тут меня буквально пронзила мысль и я добавил с невеселым смехом:

— Я думаю, где мы окажемся через две-три минуты…

— О! Вместе, дорогой… Навсегда вместе в новом и прекрасном мире, ибо ты ведь любишь меня, не правда ли, так же, как я люблю тебя? Может быть, это даже лучше, чем жизнь здесь, где нам суждены огорчения и в конце концов даже разлука…

Я кивнул головой, ибо, хоть я и любил жизнь, но Мари любил больше и чувствовал, что нам уготован хороший конец после храброй драки.

Они теперь колотили в дверь, но, благодарение Богу, Марэ сделал ее основательно и она пока держалась.

Однако, в конце концов дерево начало поддаваться и вот уже через щель в доске мрачно сверкнул ассегай, но Ханс молниеносно вонзил туда свой, именно тот, который я вытащил из бока чалого, и этот ассегай поразил кого-то, испустившего вопль. Черные руки высунулись из дыры и храбрый готтентот пронзил их копьем. Но появились другие, больше, чем он смог поразить, и вся дверная фрамуга начала заметно расшатываться от толчков снаружи.

— Теперь, Мари, будь готова, — с волнением сказал я, поднимая пистолет.

— О, Христос, прими меня! — слабеющим голосом ответила она.

— Это будет не очень больно, не правда ли, Аллан?… — Ты совершенно ничего не почувствуешь, — шепнул я. Холодный пот покрыл меня, когда я поднес дуло пистолета на расстояние дюйма от ее лба и начал осторожно нажимать спусковой крючок. Боже мой! Да, я действительно начал нажимать спусковой крючок мягко и уверенно, ибо не желал допустить ошибки…

И именно в этот момент, среди ужасного шума ревущего пламени, пронзительных воплей дикарей и криков и стонов раненых и умирающих, я вдруг услышал сладчайший звук, который когда бы то ни было достигал моих ушей: звук выстрелов, многих выстрелов, причем совсем близко.

— Великое небо! — воскликнул я. — Буры уже здесь, чтобы спасти нас. Мари, я буду держать дверь до тех пор, пока смогу. Если я упаду, пробирайся через окно, — ты сможешь это сделать со стоящего под ним шкафа, — потом падай на землю и беги туда, где стреляют. Ведь для тебя это шанс, хороший шанс спастись…

— А ты, ты, — простонала она. — Я лучше умру вместе с тобой.

— Делай то, что я приказываю, — свирепо прорычал я и бросился к шатающейся двери. Она падала от давления снаружи, она упала… и над ней показались два огромных дикаря, размахивая длинными копьями. Я поднял пистолет и пулей, предназначенной для Мари, уложил первого, а моя сразила второго. Оба свалились мертвыми там же, в дверном проеме.

Я поднял одно из копий и посмотрел назад. Мари карабкалась на шкаф, я с трудом мог рассмотреть ее сквозь сгущающийся дым. Ворвался еще один воин. Ханс и я приняли его на острия наших ассегаев, но его рывок был таким сильным, что ассегаи проткнули его насквозь и, падая, он свалил нас обоих на пол.

Я вскочил на ноги немедленно, теперь беззащитный, ибо копье сломалось в теле кафра, и ожидал конца. Посмотрев еще раз назад, я увидел, что Мари не смогла, или не захотела выбраться через окно. Во всяком случае она стояла рядом со шкафом, опираясь на него правой рукой.

В отчаянии я ухватился за наконечник сломанного ассегая и вытащил из тела кафра, полагая, что он послужит мне для умерщвления Мари, и затем обернулся, чтобы совершить это. Но как раз, когда я обернулся, я услышал хорошо знакомый голос, кричавший: «Ты жива, Мари?» — и в проеме двери появился не дикарь, а Анри Марэ…

Я медленно

отступил перед ним, ибо говорить уже не мог, а последним желанием было прижаться к Мари. Я приблизился к ней и обвил рукой, все еще сжимавшей окровавленный наконечник копья, ее шею. Затем, когда тьма уже полностью охватила меня, я услышал ее крик:

— Не стреляй, отец! Это Аллан, Аллан, который спас мне жизнь!

После этого я уже больше ничего не помню. Вместе с Мари мы без памяти свалились на пол.

Когда сознание вернулось ко мне, я оказался лежащим на полу фургона, стоявшего на заднем дворе. Посмотрев полуоткрытыми глазами, — говорить я еще не мог, — я увидел Мари, бледную как полотно, с волосами, спадающими на измятое платье. Она сидела на одном из тех ящиков, которые мы ставили перед фургонами при погрузке, они назывались вооркистис, а поскольку ее глаза смотрели в мою сторону, я понял, что она жива. Рядом с ней стоял высокий смуглый молодой человек, которого я никогда до этого не видел. Он держал ее руку и смотрел на нее с волнением, и даже тогда я почувствовал, что этот незнакомец меня раздражает.

Также увидел я и другое: например, моего старого отца, склонившегося надо мной и смотрящего с тревогой, а снаружи, во дворе, большое количество людей с ружьями в руках, из которых я кое-кого знал, а другие были для мне неизвестны. Под стеной, в тени, стояла моя верная кобыла, с опущенной головой, вся дрожащая. Недалеко от нее лежал на земле чалый с окровавленным боком.

Я попытался подняться, но не смог, затем, ощутив боль в левом бедре, глянул и увидел, что оно красное от крови. Фактически ассегай пробил его почти навылет и задел кость. Хоть я и не почувствовал эту рану во время схватки, но она еще долго напоминала мне о рослом кафре, которого мы с Хансом приняли на свои копья…

Ханс, между прочим, также находился здесь, являя собой ужасное и в то же время смехотворное зрелище, потому что тот кафр упал прямо на него. Ханс сидел на земле, смотря вверх, и едва переводил дыхание своим рыбьим ртом. Каждый вздох его, припоминаю, формировался в слово «Аллемахте!», то есть «Всемогущий» — любимое голландское выражение.

Мари первая осознала, что я возвратился к жизни. Освободившись от руки молодого человека, она стремительно бросилась ко мне и упала на колени рядом, бормоча какие-то слова, которые я не смог разобрать, ибо они как бы заглушались в ее горле. Затем Ханс разобрался в ситуации и, изогнув свое неприглядное тело в мою сторону, поднял мою руку и поцеловал ее. Тогда заговорил мой отец:

— Слава Богу, он жив! Аллан, сын мой, как я горжусь тобой! Ты выполнил свой долг, как и надлежит англичанину…

— Я просто спасал свою собственную шкуру… Спасибо тебе, отец, — пробормотал я.

— А почему это англичанин должен делать больше, чем люди другого сорта, минхеер проповедник? — спросил высокий незнакомец по-голландски, хотя он, очевидно, понимал наш, английский язык.

— Это такая тема для разговора, которую теперь я не буду обсуждать, сэр, — ответил мой отец, весь как-то подтянувшись. — Но, если то, что я слышал, правда, в этом доме был француз, который не выполнил свой долг и, если вы принадлежите к той же самой нации, я приношу вам свои извинения.