Марина Цветаева. Неправильная любовь
Шрифт:
Не из упрямства же только не разделяет она его чаяний. Сергей знает: Марина по России страдает тайно, а здесь ненавидит каждый камень. Так почему же?
— Марина, мы перестали понимать друг друга. Но ведь я не изменился. Вы тоже. Почему вы не хотите понять, что главное для нас всех — эмигрантов — возвращение на родину? Пусть вначале будет трудно, пусть придется к чему-то приспособиться, но это единственный путь — путь домой. Путь на родину.
— Какую родину вы имеете в виду? Во главе с красными комиссарами?
— Ах, дело не в терминологии — красные-белые. Главное — справедливые.
— Когда-то цвет для вас имел прямое отношение к справедливости и законности.
— Я давно перед страной в долгу. Я много напутал. Я не нашел пути к народу,
— Вы не слышите меня, Сережа… Не слышите… — Опустив темные веки, Марина тихо билась затылком о стенку, усмиряя подступающую истерику. Так хотелось закричать, пробить стену его непонимания. Усмирив нервы, выговорила побелевшими губами:
— А могилы добровольческой армии? Вы все же решили, что через них можно переступить?
Теперь дом превратился в арену ожесточенных споров, вернее, как выразилась Цветаева, — «грызни ».Исход спора был неизменен, но всякий раз каждый считал, что найдет новый аргумент, способный пробить стену непонимания.
Как-то Сергей принес домой просоветскую газету, где были фотографии столовой для рабочих на одном из провинциальных заводов. Столики накрыты тугими крахмальными скатертями; приборы сверкают; посреди каждого стола — вазочка с цветами.
— Марина, взгляните, прошу вас, это же обыкновенная заводская столовая где-то в российской провинции. Чистота! Тарелки какие!
— А в тарелках — что? А в головах — что? — закричала она, словно говорила с глухим. Разорвала газету, скомкала обрывки и швырнула в угол в мусорное ведро.
Когда оба немного успокоились, Сергей продолжил наступление:
— Мариночка, почему вы перестали верить мне? Что вам здесь? Чужбина, обочина жизни. Там вы известный Поэт!
— Здесь я не нужна, там я невозможна. А впрочем:
Мне совершенно все равно — Где совершенно-одинокой Быть и по каким камням Брести с кошелкою базарной…Марина смиренно заталкивала в мусорное ведро валяющийся на полу мусор, демонстративно исполняя свою каждодневную обязанность.
— Злое упрямство… Не во благо оно, Марина…
Сергей отвернулся к окну, словно решив посчитать истыкавшие небо фабричные трубы. Марина стала рядом, распахнула форточку, закурила.
— Значит, ты предлагаешь мне ехать в Россию? А ты представляешь, что там будет? Там Мура у меня окончательно отобьют, сделают красным пионером. И там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей — там мне их и писать не дадут. Уверена! И не спорьте! Не спорьте со мной! — последние слова Марина выкрикнула сорвавшимся голосом. Схватила мусорное ведро и помчалась во двор.
В спорах они оба заостряли свои аргументы. Но оба даже не представляли, как далеки от реальности самые злые «наветы» Марины.
Беспощадная трезвость ее взгляда на Советский Союз противостояла намеренной слепоте Эфрона — она это понимала, он — нет. И оба не представляли, какой окажется плата за право вернуться.
Он жаждал искупить свою вину, жаждал принести пользу родине и вернуться туда достойным сыном. Он убеждал свою семью принять его правду и ехать вместе с ним. Внутренне Цветаева была категорически против, она была убеждена, что возвращаться — некуда и незачем.
С фонарем обшарьте Весь подлунный свет. Той страны на карте — Нет, в пространстве — нет. Можно ли вернуться В дом, который — срыт?Вернуться нельзя, жить здесь совершенно невыносимо. Бесконечные задворки, недоброжелательство эмигрантских кругов, тоска… На Цветаеву косятся и обходят стороной — прокоммунистические взгляды Эфрона не вызывают симпатии. Ситуация не способствует
«Моему дорогому и вечному добровольцу» посвятила она уже ненужный ему «Перекоп». Может, ей хотелось напомнить Сергею те дни, могилы Добровольческой армии, которые он решил переступить? Ведь и в своей новой, чуждой ей деятельности он оставался для нее добровольцем. «Добровольчество — это добрая воля к смерти» — так истолковала это понятие Цветаева, выбирая эпиграф к «Посмертному маршу». Вероятно, она предчувствовала, куда ведет эта дорога…
С 1931 года Эфрону уже было известно, что он является официальным сотрудником Иностранного отдела НКВД в Париже. Подписав необходимые документы, он стал выполнять задания как групповод и наводчик-вербовщик. Существуют документы, согласно которым Эфрон лично завербовал 24 человека из числа парижских эмигрантов и десятками отправлял «добровольцев» воевать в Испанию, где «республиканцы вели справедливую борьбу с мятежниками кровавого диктатора Франко». Что изменилось в его положении? Сергей понял, что творит скрытую подлость? Решился искупить «вину добровольчества» сделкой с совестью? Нет, нет и нет. На это он был не способен. И указания должности в своей секретной анкете как «наводчика-вербовщика» не видел. Действовал по совести и тем же путем, каким поступили и с ним: рассказывал о сетях заговоров, окруживших Россию, о потребности в честных людях для выявления скрытых врагов. Особенно эта деятельность подходила тем, кто надеялся своим трудом завоевать право возвращения на родину. Бедный, бедный патриот Эфрон — наивный простодушный чудак. Он отказывался долгое время от зарплаты НКВД, так как считал свою работу не службой, а служением.
Можно ли было жить и писать в такой обстановке? Можно ли уйти из грязной кухни, от унизительной ссоры в другой мир: шагнуть — из ложного, уродливого — в свой собственный — верный, подлинный? Марина все еще владела золотым ключиком, обеспечивающим побег к себе. Потребность писать стихи не уходила. «Страшно хочется писать. Стихи. И вообще. До тоски». «Мой же отдых и есть моя работа. Когда я нё пишу — я просто несчастна, и никакие моря не помогут».
В тридцатые годы были созданы «Красный бычок» (1928), «Перекоп» (1928–1929) и, наконец, Поэма о Царской Семье (1929–1936). Эти вещи диктовались ее долгом перед историей и собственным прошлым; она писала их уже не в уединении, а в одиночестве, ибо читателя для них не было, и даже Сергея Эфрона, их вдохновителя и героя, ее постоянного преданного читателя, они должны были раздражать. Потом еще родился «Пушкин», «Сонечка», «Тоска по родине», «Два письма о гомоэротической любви» и множество стихов — откликов на неожиданные увлечения.
Как ни странно, но из всей семьи именно Цветаева больше всех тосковала по России. Не той — с демонстрациями и знаменами, а своей — рябиновой, тарусской, золотящейся кремлевскими куполами. Все семь лет до смерти Бальмонта (также осевшего с женой в Парижском предместье и по-прежнему нищенствовавшего) Цветаева неизменно ходила с больным стариком к Пасхальной службе, которую они отстаивали плечо к плечу за неимением места в маленькой Трубецкой домашней церкви в большом саду, под молодой листвой, под бумажными фонарями и звездами. Он рассказывал о Воскрешении Христовом так, что сомнения не оставалось — он был там. Сквозь прозрачную листву и пучки ясеневых сережек Марина видела сразу и Древнюю Иудею, и весеннюю Москву, в которой церковь теперь запрещена. Именно в гонимые храмы Марина ходила бы, несмотря на все запреты. И Храм Христа Спасителя, над официозной громоздкостью которого посмеивалась, взорванный, поруганный, любила нежно. За жертву, За муку, за расставание.