Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
— Мой Боже! Какая же это удивительная страна, которой вашему величеству предстоит править. Взгляните только, ваше величество, какое множество куполов, и все словно золотом облиты! Так и сияют!
— Мне говорили, будто московиты и впрямь кроют купола своих храмов золотом. У них его так много.
— Полно, Теофила, быть такого не может.
— Я не сама придумала, ваше величество. Московские гости в Кракове говорили. И даже не хвастались, а просто мастеров каких-то для купольного дела искали. В Польше их нет, так в Рим собирались.
— А сколько мехов на женщинах! И шубки бархатные!
—
— Им не с кого брать пример, ваше величество. Коль скоро у них будет такая королева, как вы, их портновские мастера разучат иной крой.
— Сколько раз вас поправлять! Мы уже в Московии, потому и звать меня следует не королевой — царицей.
— Но, ваше величество, вы же не заставите свою свиту говорить на этом языке. Я бы, например, никогда ему не научилась.
— А откуда ты вообще знаешь; какой это язык? Где ты его могла слышать?
— Конечно же, в Кракове. Там в вавельской часовне который год расписывают стены божественными изображениями русские мастера.
— Серьезно?
— Куда серьезней. Уж я не говорю о купцах русских, которых всегда предостаточно было в Сукенницах. Если очень-очень прислушаться, то можно даже начать понимать их разговор. Говор у них какой-то особенный — будто выпевают слова. Как в хоре. Но мы так разболтались, а ваше величество совсем и не смотрит в окно. Вам не любопытно ваше государство?
— Теперь я на всю жизнь приговорена к нему, и мне нет нужды торопиться с этим знакомством.
— О, я сразу заметила, вы в дурном расположении духа, ваше величество. Вам не терпится, вероятно, увидеть вашего супруга.
— Как раз встреча с ним и приводит меня в такое состояние. Мы достаточно давно не виделись, и я не знаю, как выпадет наша встреча. Ведь он уже стал царем, а это совсем не то, что скромный шляхтич, которым он являлся в Вишневце.
— Одно верно, он сгорает от нетерпения оказаться рядом с вами. Царь Димитр всегда с таким обожанием смотрел на нашу паненку, так восхищался каждым ее словом.
— Не будем говорить о чувствах. Это не к лицу королевским особам. И к этому надо привыкнуть.
— Как это грустно! Не говорить о чувствах!
— Зато было бы весело освободиться от них.
— Ваше величество, кто бы узнал сейчас в вас нашу резвую паненку! Вы выглядите настоящей королевой.
— Тем лучше.
Который день мечется Дмитрий по дворцу. Которую ночь не смыкает глаз. Признаться самому себе, что ничего не стоит твоя царская власть, что земля под ногами стала еще неверней, чем в год приезда в Москву? Выговор! Настоящий выговор от какого-то Ежи Мнишка! Грамота руки жжет. Не грозит полунищий воевода. Слов обидных не пишет. Все просто: «Поелику известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя ее отдалить». Только и всего.
Забыл ты, московский царь, хоть на царство и венчанный, хоть и царицей Нагой за сына безоговорочно признанный, что не удержаться тебе среди московских бояр без военной силы, а силы не достать без богоданного тестя.
Надеялся. Как надеялся. Обживется в Москве. Поддержку найдет, и прости-прощай самборская воеводинка. Никогда ее не увидит, нигде не встретит.
Разве сравнишь с Ксеньей! Много девок успел в Москве перевидать, перепробовать, да куда им до царевны. И вот надо, надо с красавицей проститься.
Деньги посылал Мнишку в Самбор огромные — не только ландскнехтов нанимать, но и оружием запасаться. Мира в Московии не ждал. Кажется, какая разница москвичам, кто в теремах живет, на застольях шумит, пьянствует. Оказалось, не все равно. Пошумливают горожане что ни день. Что ни день в Кремле собираются — все своими глазами рассмотреть, обо всем своими головами рассудить.
В Самбор посланцы дважды деньги возили. По первому разу двести тысяч злотых, по второму — шесть тысяч дублонов золотых. А Мнишкам не то что на оружие и наемников, на приданое для царской невесты не хватать стало. Может, и крал воевода, в собственный карман часть спускал, да на таком расстоянии не проверишь. Верно одно — четырнадцать тысяч злотых у московских посланцев занял и у московских купцов на двенадцать тысяч мехов и сукон самых тонких английских.
Агенты и о другом говорили. Сам король Зигмунт торопил Мнишка с отъездом. По-всякому нетерпение королевское объясняли. Одни полагали — хотел король от бунтовщиков избавиться: всегда Мнишки против него стояли. Другие — надо было страну от безработных ландскнехтов и беднейшей шляхты избавить. Известно, разбойники — добра от них не жди.
Так или иначе, конец пришел Дмитриевой воле. А пуще всего Марины не хотел видеть. Слишком помнил: губы тонкие, бескровные, в нитку вытянутые. Нос длинный, к остренькому подбородочку наклоненный. Глаза под нарисованными бровями узкие, ровно китайские какие. Лоб высокий. Ухмылка по лицу облачком бродит. И росточку самого что ни на есть маленького. Видно, на каблучки громоздится, чтоб побольше казаться.
Нет, раньше так не думал. Это перед свиданием, урочным, неизбежным все таким чужим, ненужным казаться стало. Да и не изменилась воеводинка, поди, с тех недавних лет, когда к нему, больному, вместе с детьми пана Константы Вишневецкого в Вишневце забегала.
Бога благодарить надо, что хоть малость счастья с царевной Ксеньей допустил. Мнишек и то поздно о царевне узнал — только что в декабре 1605-го. Хорошо, после венчания в Кракове.
Никто не поможет. Самому надо все царевне сказать. Или силой отправить в какой монастырь? Подальше? На север? Откуда царицу Марью привезли. И с ней, царицей-инокой не посоветуешься. Косым взглядом на житье дворцовое смотрит. Еле-еле с Дмитрием говорить стала. Все больше взаперти сидит, а ведь к ней, непременно к ней во дворец невесту привезти надо.
Кликнуть Афанасия — пусть отправляет в ночь Ксенью. Как хочет, так и отправляет. Молодая она, сильная. Кончину брата с матерью страшную пережила, разлуку с ним тем более переживет.
Афанасий все твердит: не любит она тебя, государь, не может любить. Уж такова натура женская. Кто ты для нее? Всей ее семьи — вольно или невольно — погубитель. Ради тебя осиротела царевна. С твоим именем кончина отца ее связалась. Какая уж там любовь, сам рассуди. По-человечески.
Неужто притворяется? Неужто от страху за жизнь свою добрые слова говорит? Петь принимается? За стол накрытый садится? Смеется? Или часу своего ждет? О мести думает?