Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
— Что — если только?
— Если это не ее способ второй раз спасти единственного сына.
— Но вот мы и пришли. По счастью, вы не пережили скорбного известия так, как все предполагали. Вы оказались мужественной женщиной, способной стойко переносить любые испытания.
— Почему я должна делиться с вами — то ли врагом, то ли другом, то ли просто расчетливым человеком своими мыслями и чувствами. Вы ничем не заслужили моей откровенности. Жизнь покажет — может быть, и благодарности. Вы слишком быстро и вовремя оказались на месте…
— Я лишь выполнял поручение боярина Василия Ивановича Шуйского. Он сам
— Хочу вам напомнить, так называемого Самозванца вы также торжественно венчали на царство. Кем бы он ни был, он получил благословение патриарха, Боярской думы, Земского собора и святынь. Вас не интересовала правда — вас интересовала только власть!
Также повелел он разыскивать по всей стране самых лучших и злых собак, и почти каждое воскресенье он тешился с ними на заднем дворцовом дворе, куда привозили в клетках множество медведей, и он выпускал их на собак; также приказывал он некоторым знатнейшим дворянам, которые по большей части были отличными охотниками, выходить на медведей с рогатиною, и некоторые проявляли поистине геройскую отвагу… он и сам пожелал выйти на злобных медведей, но по неотступным просьбам вельмож отложил свое намерение.
Также часто выезжал он из Москвы охотиться в поле, куда по его повелению выпускали медведей, волков и лисиц, и он преследовал их с великою отвагою… Поистине он был лихой наездник, как бы ни была дика лошадь, он укрощал ее своими руками, чему все дивились, хотя там все хорошие наездники, ибо они с детства до самой смерти ездят верхом…
Он также был искусным правителем, и все установленные им законы в государстве были безупречны и хороши, и он сам нередко наставлял чиновников.
…Из Польши в Москву и через Польшу в Москву наехало много богатых купцов с различным узорочьем и драгоценностями, чтобы продать их царю к свадьбе, и главнейшие из них были:
Поляк Невесский, родовитый дворянин, присланный госпожею Анною в Москву с драгоценным узорочьем, чтобы продать его, и эта госпожа Анна была сестрой короля (Зигмунта III) польского, имевшая у себя узорочья на 200 000 талеров.
Вольский, родственник королевского маршала, привезший дорогие шитые обои и шатры, которые он продал за 100 000 талеров.
Еще Николай Полуцкий со множеством других.
Амвросий Челари из Милана с товаром на 60 000 флоринов.
Двое слуг Филиппа Гольбейна из Аугсбурга с товаром на 30 000 флоринов.
Андреас Натан из Аугсбурга с узорочьем на 300 000 флоринов.
Николай Демист из Руслембурга, также привезший много товара.
Сверх того было весьма много других польских купцов и евреев, привезших великое множество товаров, и все это добро было у них куплено по дорогой цене.
— Отворите, отворите скореича! Да что вы сгинули там все, что ли!
— Господи, помилуй! И к нам, в святую обитель, уже ломятся! Неужто и до нас черед дошел?
— Долго орать-то? Проснетеся там, аль ворота ломать!
— Вот-вот, конец наш и подошел. Лютый. Неминучий. Недаром так на царском дворе шумели.
— А ну зови сюда настоятельницу, аль сестру-казначею, коли сама, старая курица, ослепла.
— Ой, батюшки, никак боярин. Семен Федорович, ты ли будешь?
— Разглядела, наконец. Да быстрее, говорю, быстрее!
— Сейчас, батюшка, сейчас. Засовы мы все задвинули, щеколды заложили — враз и не справишься. Вот, наконец, пожалуй, пожалуй, боярин!
— Где государыня? Где царица-инока?
— На молитве, батюшка, стоит! Где ж ей в час такой тревожный еще быть? О государе печалуется — второй день не заглядывал, без материнского-то благословения…
— Братец, Семен Федорович, случилось что? Сердце зашлось.
— Нету больше государя нашего Дмитрия Ивановича, сестра. Слышь, Марья Федоровна, нету!
— О чем ты, Сеня?
— Убили! Как дикого зверя на охоте, на клочки растерзали! Места живого не оставили, ироды треклятые. Как есть месиво одно от человека осталося!
— Что ты, что ты, Сеня, что несешь! Как убили? Дмитрия? Государя Дмитрия Иовановича? Боже милосердный и всемогущий, что же это? Снова, снова…
— Девки, помогите царицу в покой снести — обомлела, злосчастная, как есть обомлела, вона глаза-то закатилися.
— Нет, нет, могу я, могу, слышать должна все — что было, как!
— Все, сестра, расскажу, ничего не потаю. Только поначалу дай иное слово сказать. Придут к тебе. Сей ли час, позже ли, а непременно придут. Звать будут, чтобы пошла ты к нему, глянула на него…
— Нет! Нет! Не пускай их, Сеня, нипочем не пускай. Оклематься мне надо. Человек же я. Силушки моей нету…
— Вот о том и речь, как придут, должна ты их принять, а к телу идти наотрез откажись. Незачем, скажи.
— Как так незачем? Не пойму что-то.
— Мол, не твой это сын.
— Немой? Да я ж сама…
— Признала его. Так и говори, сестра, со страху. Со страху признала. А как же не со страху, когда покойная царица Марья Григорьевна пытала тебя, глаза чуть огнем живым не выжгла. Нешто не натерпелась ты, сестра, страху, что здесь, в Кремле, что в монастыре своем. Кто с тебя за то спросит? Патриарх и тот разрешит.
— Не смогу я так, Сеня. С силами маленько соберусь, непременно сама пойду. Проститься. Слово последнее сказать…
— С кем проститься?
— С кем?
— То-то и оно. Не ночевал последние две ночи государь в своей спальне. Неведомо где пребывал. Две ночи, слышь, сестра?
— И у меня два дня не был.
— Ну, вот — сама видишь. А порешили-то его в опочивальне.
— Возвернулся, что ли, в недобрый час, болезный?
— Никто его в глаза с утра не видал.
— Так ты думаешь, Сеня, как тогда, в Угличе…
— Ничего не думаю. И тебе не присоветую. Откажись наотрез от государя, да и весь сказ. Тебе, государыня, жить, а тому, кто на улице вон лежит, уже все едино. И жить-то тебе надо в Москве остаться — не в глухомань северную, снеговую, людьми заброшенную ворочаться. Не дразни разбойников, сестра, ни Боже мой, не дразни. Сама знаешь, прольется кровь, учуют люди запах ее — не остановятся. Все на своем пути колоть да крушить станут.