Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
— Мне кажется, нет.
— Тем лучше, государыня. Теперь все дело в вашей судьбе.
— Я не могу строить никаких предположений. Мне только сказал один из Шуйских, что меня не оставят в Москве и, кажется, вообще в Московии. Может быть, они хотят вернуть меня в Польшу.
— Государыня, но ведь с Польшей идет война. Ваше возвращение пока невозможно.
— Но я и не хочу его!
— Не хотите? Но те опасности…
— Не хочу! И не собираюсь говорить об этом. Я царица Московская и останусь на своей земле. Пусть государь поспешит с возвращением себе престола.
— Трудно
— Вы сомневаетесь, благородный шляхтич? Вы — такой отважный и бесстрашный? После того, что сделали для государя?
— Теперь многое будет зависеть от вашей стойкости, государыня. Сколько сумеете выдержать вы, ваше величество.
Что же касается знамений на небе, то я сам видел их вместе с моим хозяином, у которого я жил вместе с нашими домочадцами и двумя или тремя московитами, и это было весьма диковинное зрелище, но немногие приняли его во внимание.
Около четырех часов пополудни на прекрасном голубом и совсем безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака, подобные горам и пещерам. И так как перед тем их не было видно на горизонте, то казалось, что они упали с небесного свода. Посреди них мы явственно видели льва, который поднялся и исчез, затем верблюда, который также исчез, и, наконец, великана, который тотчас исчез, словно заполз в пещеру, и когда все это исчезло, мы явственно увидели висящий в воздухе город со стенами и башнями, из которых выходил дым, и этот город также исчез; все это поистине так совершенно, словно расположено в изрядном порядке искусным художником; и многие видевшие это люди были повергнуты в страх, но многие обратили на это внимание только для того, чтобы рассмеяться.
— Государь-братец, Василий Иванович, что делать будешь? Сказывают, убивец Михаил Молчанов в Москве объявился.
— Откуда? Его же на западных рубежах видали? Разве нет?
— Видать-то видали, как он походя смуту сеял. Про чудесное спасение государя Дмитрия Ивановича толковал. На звездочета какого-то ссылался. Мол, царевичу Дмитрию на роду написано трижды смерть мнимую принять и за каждым разом целым и невредимым остаться. А вот теперь мои люди видели, как ночным временем в дом воеводы Мнишка пробирался.
— Не спутали ли?
— Спутаешь его, татя ночного! Больше, государь-братец, скажу. Стрельцы с улицы доглядели, что за каждым разом окна в покое Марины Юрьевны зажигалися. Хоть служанка их ставнями и прикрывала, а все равно издаля щелки-то видать. Как Михаил прочь пойдет, так и окошки тухнут.
— В полюбовники что ли убивца Маринка взяла? Горда больна.
— Ни-ни, я не про то. Нет ли дел у них каких-нибудь? Не послом ли Молчанов к ней заявился, может, заговор какой готовить?
— Неужто веришь, Ивана Иванович, что в живых остался наш нехристь?
— Вроде бы сомневаться не приходится, а все же…
— Тогда, выходит, хватать Михаила надобно. Ни минуты не медля, хватать да на допрос.
— Хорошо бы, коли дастся.
— Экой ты, государь-братец, нерешительный какой. Все-то тебя сомнение
— Так полагаешь, брат? А не подумал, что от терзаний да страху людишки что на себя самих, что на других какую хошь напраслину возведут? Что следователю угодно, то и скажут, лишь бы муки свои сократить?
— И так плохо, и так неладно. Делать-то что-то все равно надобно.
— А кто говорит, не надобно? Только, так полагаю, полячишек всех пора из Москвы повымести.
— В польские края отправить?
— Ну, нет! Только не это. Мы их по разным городам расселим. Лучше всего волжским. С родины их туда так легко не добраться. Кругом них торговые люди да казаки окажутся. Столковаться с ними нипочем не столкуются. Будут в собственном соку вариться. Плохо ли, братец? А нам в случае чего монетой разменной служить, когда с королем Зигмунтом дело до переговоров дойдет. Его же королевское величество родня-то здешняя со свету сживет, все возврата их будет требовать. Глядишь, и король-то поуступчивее станет.
— Что ж, государь-братец, тебе виднее.
— Я так положил — воеводу с дочкой, царицей нашей новоявленной, в Ярославль. Царицыного брата да полячишек разных — в Кострому. А больше всего — в Казань. Пусть там с татарвой поживут. Им нечестивцы-то спеси поубавят, ох поубавят. После такой жизни ляхи наши что хошь отдадут, только в родные бы края вернуться.
— Почему ясновельможный отец согласился на наш отъезд в этот ихний Ярославль без совета со мной? Я же предупреждала. Я говорила! А теперь что будет?
— Да неужто, Марыню, на свободе да просторе, подальше от двора царского не вольготней жить будет? Царь Василий и кормовые деньги царице Московской выделил, и слуг предоставил в достатке.
— Соглядатаев!
— А каждый слуга, Марыню, соглядатай и есть. За деньги ведь служит. Кто больше заплатит, тому и продаст. Иначе не бывает.
— Нашим хоть деться некуда, могут и наши интересы блюсти.
— Не станут, Марыню. И они не станут, только бы человек добрый нашелся их сманить.
— И пестунку мою?
— О пестунке не говорю — ты для нее дороже дочери родной. Выкормила она тебя своим молоком. Она тебе и без денег служить станет. Я про других.
— Как теперь Молчанову до нас добраться?
— Да на что он тебе сдался? Как подумаю, вот этими самыми руками царевича задушил. Господи!
— А пусть ясновельможный отец не думает. Царевич Федор — одно, царица Марина Юрьевна — другое. Да и не царице Молчанов служит.
— Не царице? Так кому же, может, откроешь тайну, Марыню. Отец я тебе как никак.
— Своему государю. Отец не подумал, почему Василий. Шуйский поторопился выслать поляков из Москвы? Нет? Так вот потому, что по всей Московии прошла весть о спасении царя Дмитрия Ивановича.
— Спасении? И ты веришь, дочь моя…
— Мне нет нужды верить, когда я знаю. Молчанов привез мне вести и письма от государя. Ему приходится пока скрываться. Но только пока. Верные слуги не оставят своего государя и все вернется к старому. Вот увидишь!
— Но тогда, может быть, скипетр и держава…