Марион Фай
Шрифт:
XII. Каким уехал, таким и возвращусь
Во время пребывания в Горс-Голле, за несколько недель до несчастия с бедным Уокером, лэди Франсес получила письмо от Джорджа Родена и, по возвращении в Гендон-Голл, нашла там второе.
Вот отрывки из этих писем:
«Рим, 30 января, 18…
Дорогая Фанни,
Хотелось бы знать, так же ли странно вам покажется получить от меня письмо из Рима, как мне писать его? Письма наши до сих пор были очень немногочисленны, в них только говорилось, что, несмотря ни на какия препятствия, мы всегда будем любить друг друга. Прежде у меня никогда не было ничего особенно интересного сообщать вам, но теперь накопилось столько, что не знаю с чего начать, ни как продолжать. А написать надо, так как многое будет интересно для вас, как моего лучшего друга, а многое касается вас,
Несколько раз говорил я вам, как мало я знаю о своей семье. Матушка молчала, я не расспрашивал. От природы я не любопытен относительно прошлого. Меня более занимает то, что я сделаю сам, нежели то, что делали другие члены моего семейства до моего рождения.
Когда мать моя попросила меня ехать с нею в Италию, очевидно было, что путешествие это имеет отношение к ее прошлому. Я знал по разным обстоятельствам, которых скрыть от меня нельзя было, по ее знакомству с итальянским языком, например, по некоторым безделкам, которые сохранились у нее от прежних времен, — что она несколько времени прожила в этой стране. Так как мне никогда не говорили, где я родился, я догадывался, что родина моя Италия, а когда я узнал, что еду туда, то был уверен, что должен узнать хоть часть того, что от меня скрывали. Теперь я узнал все, насколько бедная мать моя сама знает; а так как это и до вас касается, я должен постараться объяснить вам все подробности. Дорогая Фанни, надеюсь, что, узнав их, вы из-за этого не будете обо мне ни худшого, ни лучшего мнения. В сущности, я боюсь последнего. Мне хотелось бы верить, что никакое случайное обстоятельство не может поставить меня в вашем мнении выше, чем я стою в силу моих личных качеств».
Тут он рассказал ей историю брака матери и собственного рождения. Прежде чем они доехали до Рима, где жил герцог ди-Кринола, в настоящее время член итальянского кабинета, мать передала сыну все, что знала, бессознательно обнаружив перед ним, во время этого рассказа, свое желание остаться в неизвестности и продолжать носить имя, которое носила в течение двадцати пяти лет; но в то же время так устроить, чтоб он возвратился в Англию с титулом, на который, по ее мнению, рождение давало ему право. Когда, обсуждая этот вопрос, он объяснял ей, что ему, несмотря на его громкое имя, по-прежнему необходимо будет заработывать себе хлеб в качестве почтамтского клерка, старался доказать ей, как нелепо будет ему заседать в отделении мистера Джирнингэма за одним столом с Крокером и, в то же время, называться: герцог ди-Кринола, она, в своих доводах, выказала слабость, которой он от нее не ожидал. Она говорила, в неопределенных выражениях, но с уверенностью, о лэди Франсес, о лорде Гэмпстеде, о маркизе Кинсбёри и о лорде Персифлаж, точно благодаря этим знатным лицам герцог ди-Кринола мог найти возможность жить в праздности. Обо всем этом Роден не мог говорить, в своем первом письме в лэди Франсес. Но на это-то он и намекал, выражая надежду, что она не будет о нем лучшего мнения из-за новости, которую он ей сообщал.
«Теперь, — писал он далее, — мы гостим у дяди; полагаю, что я вправе так называть его. Он очень любезен, так же как жена его и молоденькие дочери, мои кузины; но мне кажется, что он не менее моего желает, чтоб в семье не было признанной линии старше его собственной. Он, в глазах всей Италии, герцог ди-Кринола и останется им, приму ли я титул или нет. Если я назовусь этим именем и поселюсь я в Италии — что совершенно невозможно — я был бы ничто. Для него, который создал себе блестящее положение и, по-видимому, располагает значительными средствами, это не составило бы особой разницы. Но я уверен, что он этого не желает. Моя дорогая мать хочет быть к нему справедливой, пожертвовать собою, но, боюсь, что самое большое ее желание — доставить сыну имя и титул отца его.
Что касается до меня, вы, я думаю, уже заметили, что мое желание остаться тем, чем я был при нашем последнем свидании, и быть, как всегда
Искренне вам преданным
Письмо это очень удивило леди Франсес, удивило и обрадовало. Два дня она не отвечала на него и никому о нем не говорила. Потом показала его брату, взяв с него слово, что он ни с кем не будет говорить о нем без ее разрешения. «Это тайна Джорджа, — сказала она, — и ты, конечно, поймешь, что я не имею права ее раскрывать. Я сказала тебе об этом потому, что он сам сказал бы тебе, если б был здесь». Брат охотно дал слово, которое, разумеется, останется в своей силе только
— Он может предаваться каким угодно фантазиям насчет титулов, — сказал Гэмпстед, — как и я; но не думаю, чтоб он имел право отказываться от имени отца. Я сознаю, что родиться графом и маркизом — бремя и нелепость, но мне приходится с этим мириться; и хотя мой разум и мои политические убеждения и говорят мне, что это — бремя и нелепость, но это бремя я несу легко, а нелепость не особенно меня раздражает. Приятно видеть почет со стороны окружающих, хотя совесть и шепчет, что ты сам ничем его не заслужил. Тоже будет и с ним, если он займет здесь свое место в качестве итальянского аристократа.
— Но ему все же пришлось бы оставаться почтамтским клерком.
— Едва ли.
— Но чем же жить? — спросила лэди Франсес.
— Поверь, что отец взглянул бы на него гораздо благосклоннее, чем смотрит теперь.
— Это было бы крайне неблагоразумно.
— Вовсе нет. Ничего нет неблагоразумного в том, что маркиз Кинсбёри не желает выдать дочь свою за Джорджа Родена, почтамтского клерка, и охотно отдает ее за герцога ди-Кринола.
— Но что тут общего с заработком?
— Отец, вероятно, нашел бы средство обеспечить вас в одном случае и не нашел бы в другом. Я не утверждаю, что так должно быть, но ничего нет неблагоразумного в том, что так есть.
Брат и сестра долго спорили и, как всегда, каждый остался при своем мнении. Лэди Франсес ответила на письмо жениха, обещая во всем соображаться с его желаниями.
Вскоре было получено его второе письмо.
«Я так счастлив, что вы со мной согласны, — писал он. — Со времени отправления моего последнего письма к вам, здесь все решено, насколько я могу это решить. Мне кажется, нет сомнений в законности брака моей матери. Дядя мой того же мнения и говорит мне, что, если б я захотел носить имя отца, никто не стал бы оспаривать мои права на него. Он готов представить меня королю как герцога ди-Кринола, если б я пожелал поселиться здесь и занять это положение. Но я конечно этого не сделаю. Во-первых, мне пришлось бы отказаться от моей национальности. Я не мог бы жить в Англии, с итальянским титулом, иначе как в качестве итальянца. Не думаю, чтоб из-за этого я был вынужден отказаться от своего места в почтамте. Иностранцы, кажется, допускаются в Англии в гражданскую службу. Но в этом было бы что-то нелепое и мне особенно неприятное. Я не мог бы жить под бременем такого смешного положения. Я не мог бы также занять положения, с которым связан был бы жалкий доход, поднесенный мне ради моего происхождения. Здесь никакого такого дохода ожидать нельзя. Но, пожалуй, отец ваш пожелал бы обеспечить бедного зятя с громким титулом. По моим понятиям, он не должен этого делать и я не мог бы этого принять. Я не счел бы унижением взять деньги за женой, если б судьба мне их послала, при условии, что я бы и сам, по мере сил, кое-что зарабатывал. Но даже ради вас — если б вы этого желали, — чего нет, как я теперь знаю, даже ради вас я не согласился бы праздно слоняться по свету, в качестве итальянского герцога, без шиллинга за душой. А потому, моя радость, я намерен вернуться, как уехал,
Вашим
Письмо это лэди Франсес получила в Гендон-Голле по возвращении, с братом, из Горс-Голла. Но в это время тайна Джорджа уже не была тайной.
Вивиан, охотясь в Горс-Голле, постоянно ездил в Лондон, где его труды, в качестве личного секретаря министра, были конечно непрерывны и важны. Он тем не менее ухитрялся проводить три дня в неделю в Нортамптоншире, объясняя лондонским приятелям, что он достигает этого, просиживая всю ночь напролет в деревне, а деревенским, что просиживает всю ночь в городе. Есть подвиги, которые никогда не совершаются в присутствии тех, кто о них слышит.
Вивиан приехал в Горс-Голл, накануне катастрофы с Уокером, с запасом новостей.
— Слышал ты о Джордже Родене? — спросил он, как только они с Гэмпстедом остались наедине.
— Что такое? — отозвался тот.
— Насчет итальянского титула?
— Но что собственно?
— Да слышал ты?
— Кое-что слышал. А ты что знаешь?
— Джордж Роден в Италии.
— Если не уехал оттуда. Он, был там, верно.
— С матерью. — Гэмпстед кивнул головой. — Вероятно ты все знаешь?
— Я хочу знать, что ты знаешь. То, что я слышал, мне доверили как тайну. Твой рассказ вероятно не секрет.
— Ну, не знаю. Мы умеем помалкивать о том, что слышим в министерстве. Но это не было отмечено: «совершенно секретно». Я также получил письмо от Мускати, очень милого малого в тамошнем министерстве иностранных дел, который как-то слышал твое имя в связи с именем Родена.
— Очень вероятно.
— И имя твоей сестры, — шепнул Вивиан.
— Это тоже вероятно. Люди нынче обо всем толкуют.