Марион Фай
Шрифт:
— Я ненавижу, когда кто бы то ни было меня так называет. Не могу я сказать слугам не делать этого. Они бы меня не поняли. Но вы! Всегда кажется, будто вы надо мной смеетесь.
— Над вами!
— Можете, если это вам нравится. Чего не можете вы сделать со мной? Если б это точно была шутка, если б вы насмехались, мне это было бы все равно.
Он все время держал ее руку и она не пыталась отнять ее.
— Марион, — сказал он, привлекая ее к себе.
— Сядьте, милорд. Ну, хорошо, не буду. Сегодня вас не будут называть «милорд», потому что я так рада вас видеть, потому что вы избегли такой страшной
— Но мне никакой опасности не угрожало.
Если б она только могла удержать его в этом настроении! Если б он только говорил с ней о чем угодно, кроме своей страсти!
— Да, но я так думала. Отец был в отчаянии. Он был не лучше меня. Подумайте, что он поехал в Гендон-Голл и там смутил всех этих бедных людей.
— Все сошли с ума.
— И я сошла, — сказала она. — Ганна была немногим лучше. — Ганна была старая служанка. — Можете себе представить, какую ужасную ночь мы провели.
— И все из-за ничего, — сказал он, — мгновенно попадая ей в тон. — Но подумайте о бедном Уокере.
— Да. Верно и у него есть друзья, которые любят его, как… как иные люди любят вас. Но он не умрет?
— Надеюсь, что нет. Кто эта молодая особа, которая выбежала ко мне на улицу? Она говорит, что первая сообщила вам это известие.
— Мисс Демиджон.
— Она ваша приятельница?
— Нет, — сказала Марион, с краской на лице, но очень твердо выговаривая это слово.
— Я таки рад этому, потому что не влюбился в нее. Она представила меня нескольким соседям. Кажется, в числе их находилась хозяйка таверны.
— Боюсь, что они оскорбили вас.
— Нисколько. Я никогда не оскорбляюсь, кроме тех случаев, когда думаю, что люди желали меня оскорбить. А теперь, Марион, скажите мне одно словечко.
— Я вам сказала много слов. Разве они не любезны?
— Каждое слово из ваших уст для меня музыка. Но я умираю от желания услышать одно слово.
— Какое? — спросила она. Она знала, что ей не следовало предлагать этого вопроса, но ей было так необходимо отсрочить беду, хотя бы только на минуту.
— Это — то имя, каким вы назовете меня, когда заговорите со мною как моя жена. Мать называла меня Джон; дети зовут меня: Джэк, приятели — Гэмпстед. Придумайте для себя что-нибудь поласковее. Я всегда зову вас Марион, потому что так люблю звук этого имени.
— Все зовут меня Марион.
— Нет. Я никогда этого не делал, пока не сказал себе, что если это возможно, вы должны быть моею. Помните ли вы, как вы мешали огонь в камине, у меня в Гендон-Голде.
— Помню, помню. Это было нехорошо с моей стороны, не правда ли? Я вас тогда едва знала.
— Это было мило, выше всякого выражения; но я тогда не смел называть вас Марион, хотя знал ваше имя также хорошо, как знаю его теперь. Оно у меня здесь, написано вокруг сердца. Придумайте для меня какое-нибудь название я скажите мне, что оно будет написано вокруг вашего.
— Это так и есть, вы это знаете, лорд Гэмпстед.
— Но какое же название?
— Ваш лучший друг.
— Это не годится. Это холодно.
— Так оно неверно выражает мои чувства. Неужели вы думаете, что дружба моя к вам холодна?
Она повернулась к нему и сидела перед ним, лицом в лицу, как он вдруг схватил ее в объятия и прижался губами к ее губам. В одно мгновение она стояла посреди комнаты. Несмотря на
— Милорд! — воскликнула она.
— Вы на меня сердитесь?
— Милорд, милорд, не думала я, чтобы так поступите со мною.
— Но, Марион, разве вы меня не любите?
— Разве я не сказала вам, что люблю? Разве я не была с вами искренна и честна? Разве вы не знаете всего этого? А теперь я должна просить вас никогда, никогда более не приезжать.
— Но я приеду. Я постоянно буду ездить. Вы не перестанете любить меня?
— Нет, этого я сделать не могу. Но вы не должны приезжать. Вы так поступили, что мне самой себя стыдно.
В эту минуту дверь отворилась, и мистрисс Роден вошла в комнату.
XI. Ди-Кринола
Читателю придется возвратиться на несколько недель назад, к первым числам января, когда мистрисс Роден потребовала от сына, чтоб он провожал ее в Италию. Но читателю придется, хотя не надолго, заглянуть в гораздо более отдаленные времена.
Мэри Роден, особа, которую мы узнали под именем мистрисс Роден, пятнадцати лет осталась круглой сиротою, так как мать ее умерла, когда она едва вышла из младенчества. Отец ее был ирландский священник, без всяких средств, кроме того, что давал ему небольшой приход; но жена его получила в наследство до восьми тысяч фунтов и деньги эти, по смерти отца, достались Мэри. Девушку тогда взяла на свое попечение ее кузина, особа на десять лет ее старше, недавно вышедшая замуж, с которой мы впоследствии встречались в лице мистрисс Винсент. Мистер Винсент имел хорошие связи и прекрасные средства, и до его смерти обстановка, в которой воспиталась Мэри Роден, отличалась и роскошью и комфортом. Мистер Винсент умер уже после того, как кузина жены его нашла себе мужа. Вскоре после этого события он отошел к праотцам, оставив вдове своей достаточный, но только достаточный, доход.
За год до его смерти они с женой и Мэри поехали в Италию, скорей для его здоровья, чем для удовольствия, и на зиму поселились в Вероне. Зима эта превратилась почти в год, в конце которого мистер Винсент умер. Но прежде чем это событие совершилось, Мари Роден вышла замуж.
В Вероне, сначала в доме кузины, а впоследствии в местном обществе, которое радушно приняло Винсентов, Мэри встретила молодого человека, которого все знали под именем герцога Ди-Кринола. В этой части Италии не было тогда более красивого молодого человека, более очаровательного в обращении, более остроумного, чем этот юный аристократ. К довершению всех этих прекрасных качеств, считалось, что в его жилах течет самая чистая кровь в целой Европе. Говорили, что он в родстве с Бурбонами и Габсбургами. Он был старшим сыном своего отца, который, хотя владел самым великолепным палаццо в Вероне, имел другой, не менее великолепный, в Венеции, в котором жил с своей женой. Так как старик редко посещал Верону, а молодой человек никогда не ездил в Венецию, то отец с сыном виделись редко, обстоятельство, которое считалось не лишенным удобств, так как молодой человек спокойно распоряжался в своем отеле, а о старике молва в Вероне гласила, что он самовластен, горяч, вообще тиран. Приятели молодого герцога утверждали, что он почти в таких же завидных условиях, как если б у него вовсе не было отца.