Мария Башкирцева. Дневник
Шрифт:
– Прощайте, – сказала я ему.
Глаза наши встретились, и я не сумею описать, как между ними пробежала искра.
– Итак, тетя, завтра утром мы уезжаем; идите к себе, я вас там запру, а то вы будете мне мешать писать; я скоро лягу.
– Ты обещаешь?
– Конечно.
Я заперла тетю и, бросив взгляд в зеркало, спустилась по лестнице, куда Пьетро уже раньше проскользнул как тень.
– Когда любишь, столько говорится друг другу даже молча! По крайней мере, я вас люблю! – прошептал
Я забавлялась, разыгрывая сцену из романа и невольно думая о Дюма.
– Я завтра еду. И нам надо серьезно переговорить, я чуть было не забыла!..
– Да, просто ничего в голову не идет…
– Пойдемте, – говорю я, притворяя дверь так, чтобы сквозь щель падал слабый луч света.
И я села на последней ступеньке маленькой лесенки, в глубине коридора. Он стал на колени.
Каждую минуту мне казалось, что кто-то идет, я неподвижно застывала, содрогаясь от каждой капли дождя, ударявшей в стекла.
– Да это ничего, – говорил мой нетерпеливый обожатель.
– Вам хорошо говорить! Если кто-нибудь придет, вы будете польщены, а я пропаду!
Закинув голову, я смотрела на него сквозь ресницы.
– Со мной? – сказал он, поняв мои слова в другом смысле. – Со мной? Я слишком люблю вас; вы можете быть вполне спокойны.
Я протянула ему руку, услышав эти благородные слова.
– Разве я не был всегда приличен и почтителен?
– О, нет, не всегда. Раз вы даже хотели меня обнять.
– Не говорите об этом, прошу вас. Ведь я там просил вас простить меня. Будьте добрая, простите меня.
– Я простила вас, – сказала я потихоньку.
Мне было так хорошо! Так ли это, думала я, когда любят? Серьезно ли это? Мне все казалось, что он сейчас рассмеется, – так он был сосредоточен и нежен.
Я опустила глаза перед этим необычайным блеском его глаз.
– Ну, видите, мы опять забыли говорить о делах; будем серьезны и поговорим.
– Да, поговорим.
– Во-первых, как быть, если вы уезжаете завтра? Не уезжайте, прошу вас, не уезжайте!
– Это невозможно; тетя…
– Она такая добрая! Останьтесь.
– Она добра, но она не согласится… И поэтому – прощайте… Может быть, навсегда!
– Нет, нет же, ведь вы согласились быть моей женой.
– Когда?
– В конце этого месяца я буду в Ницце. Если вы согласитесь на то, чтобы я удрал, сделав долг, я поеду завтра же.
– Нет, я этого не хочу; в таком случае я вас больше не увижу.
– Но вы не можете помешать мне ехать безумствовать в Ниццу.
– Нет, нет, нет, я вам это запрещаю!
– Ну, так надо ждать, чтобы мой отец дал мне денег.
– Послушайте, я надеюсь, что он будет рассудителен.
– Да он ничего не имеет против, мать говорила с ним; но если он не даст мне денег? Вы знаете, как я зависим, как я несчастлив!
– Потребуйте.
– Дайте
– Молитесь Богу, – говорю я, подавая ему мой крест, и готовая рассмеяться, если он примет это в шутку, и соблюсти свой строгий вид, если он примет это серьезно.
Он увидел мой невозмутимый вид, приложил крест ко лбу и опустил голову в молитве.
– Я помолился, – сказал он.
– Правда?
– Правда. Но дальше… Итак, мы поручим это барону Висконти.
– Хорошо.
Я говорила «хорошо», а думала: «Это мы еще посмотрим».
– Но это еще нельзя сделать так скоро, – сказала я.
– Через два месяца.
– Вы смеетесь? – спросила я, как будто это было совершенно невозможно.
– Через шесть.
– Нет.
– Через год?
– Да, через год. Вы подождете?
– Если нужно; только бы я мог видеть вас каждый день.
– Приезжайте в Ниццу, потому что через месяц я уезжаю в Россию.
– Я поеду за вами.
– Это невозможно.
– Почему?
– Мать моя не захочет.
– Никто не может помешать мне путешествовать.
– Не говорите глупостей.
– Но ведь я вас люблю!
Я нагнулась к нему, чтобы не потерять ни одного его слова.
– Я всегда буду любить вас, – сказал он. – Будьте моей женой.
Мы входим в банальности влюбленных, банальности, которые становятся божественными, когда люди действительно полюбили навсегда.
– Да, право, – говорил он, – это было бы так хорошо – прожить жизнь вместе, у ваших ног… обожая вас… Мы оба будем стары, так стары, что будем нюхать табак, и все-таки всегда будем любить друг друга. Да, да, да… Милая!..
Он не находил других слов, и эти слова, такие обыкновенные, становились в его устах величайшей лаской.
Он смотрел на меня, сложив руки. Потом мы рассуждали, потом он бросился к моим ногам, крича задыхающимся голосом, что я не могу его любить, как он меня любит, что это невозможно. Потом он захотел, чтобы мы признались друг другу в своем прошлом.
– О! Ваше прошлое, милостивый государь, меня не интересует.
– О! Скажите мне, сколько раз вы любили?
– Раз.
– Кого?
– Человека, которого я не знаю, которого я видела десять или двенадцать раз на улице, который не знает о моем существовании. Мне тогда было двенадцать лет, и я никогда с ним не говорила.
– Это сказка!
– Это правда!
– Но ведь это роман, фантазия; это невозможно, это тень какая-то!
– Да, но я чувствую, что не стыжусь этой любви и что он стал для меня чем-то вроде божества. Я ни с кем его не сравниваю и не нахожу ему никого достойного.