Мария и Вера
Шрифт:
Однако бояться ей было нечего: уж кто-кто, а Лиза Непомилуева была к школе готова безукоризненно. И в самом деле, когда настала ее очередь войти в просторную светлую комнату и отвечать на вопросы учителей, завуча начальных классов и директора школы, девочка поразила всех необычайно чистой речью, умением бегло читать и считать, но более всего — рассказом по картинке.
Ей выпало составить рассказ о первомайской демонстрации на Красной площади. Краем глаза заметив картинку, баба Аля побледнела, а баба Шура почернела, но Лиза… Первый раз в жизни она увидела зубчатые стены древней торговой площади и вообразила, что это и есть та самая Дриандия, которую призывал открыть Пришвин. Вдохновение охватило
По заведенной в школе традиции результаты собеседования сообщались только время спустя, когда вывешивались списки поступивших, но Лизиным бабушкам сразу же сообщили, что девочка их принята, и лишь ласково попеняли, что был упущен целый год.
— А может быть, определим ее сразу во второй класс? — предложила молодая завуч.
— Не стоит. Все, что ни делается, к лучшему, — сказала директор школы певучим голосом и повернулась к Лизе, — тебе необыкновенно повезло, Лизонька. В этом году один из классов набирает Татьяна Петровна Глинская, лучшая учительница нашего района. Тебе будет очень хорошо у нас.
— Храни вас Господь, — не удержалась баба Аля и низко поклонилась, вызвав улыбки на лицах у педагогов.
Ее торжественное настроение испортила сестра.
— Мало тебя, Алька, в Ярцеве били. Как была круглой дурой, так дурой и осталась! — заявила грубоватая баба Шура, когда старухи вышли на улицу. — Ты б еще ручки им поцеловала, как своим попам.
Баба Аля ощутила в борту пробоину, из которой посыпалось на сырой бульвар благодушие, насупилась и в который раз велела самой себе быть сдержанной и осторожной. Сестры вернулись домой порознь и не разговаривали до вечера, но Лиза по обыкновению их размолвки не заметила: она бежала впереди, и сердечко снова подпрыгивало в груди, но уже не от волнения, а от радости — ее приняли.
Когда Лиза проснулась, в квартире было темно и тихо. Все еще спали. В окно светил уличный фонарь. В шкафу на плечиках висела школьная форма: коричневое платье со стоечкой, кружевным воротником и манжетами. Белый накрахмаленный фартук светился в полутьме.
— Спи, Лиза, — сказала она самой себе, но спать не хотелось.
Хотелось лежать и о чем-нибудь думать. Например, о маме. Если бы не этот фонарь, Лиза могла бы увидеть звезду, на которой жила мама. Фотография мамы висела у нее над кроватью. У мамы были светлые волосы, молодое красивое лицо и широко распахнутые удивленные глаза. Лиза часто смотрела на эту фотографию, единственную, где мама улыбалась. На остальных, которые показала ей однажды тайком от бабы Шуры баба Аля, мама была грустная. Особенно одна из них Лизу поразила: на ней маме столько же лет, сколько сейчас Лизе. Глаза голодные-преголодные и диковатые. Рот полуоткрыт, будто мама хочет что-то сказать. Лиза и похожа и не похожа на нее. Но все равно мама видит свою дочку и знает, что сегодня Лиза идет в школу. Об этом знают и куклы, и мишка, и соседи во дворе.
Когда Лиза умрет, она увидит маму: они встретятся на звезде, а Лизина дочка будет на них смотреть. Хотя нет, так рано Лиза не умрет. Ведь когда она вырастет, врачи будут знать, чем лечить болезнь, от которой умерла мама. Лиза будет жить долго-долго и станет бабушкой, как баба Аля и баба Шура. И жизнь у нее будет счастливая-пресчастливая. Зря, что ли, она столько секретиков закопала во дворе. Только бы мальчишки опять не подсмотрели
Лиза даже сжала кулачки, вспомнив, как последний раз стала раскапывать секретик, аккуратно делая пальчиком ямку, и вдруг под стеклышком вместо цветка увидела дохлого мышонка. Мальчишки стояли рядом и громко смеялись, показывая на нее пальцем. Особенно один из них был противный, улыбался гадко и высовывал язык. Он был самый старший из них и самый маленький по росту. Лиза заревела от обиды, а их все стали ругать: зачем девочку обижаете, за нее вступиться некому. Ничего себе вступиться некому! Как она тогда закричала и набросилась на них! Еле оттащили. Баба Аля была недовольна: нельзя драться, Лиза, ты девочка. А баба Шура, наоборот, похвалила.
Глаза уже привыкли к темноте, и Лиза почувствовала сильное волнение. А вдруг мальчишки сейчас, когда все спят, снова ищут ее секретик? Днем-то они побоятся, а ночью нет. Если бы окно выходило во двор, можно было бы не спать, а стеречь всю ночь секретик. А все из-за бабы Шуры. Ее не любят, вот Лизе и мстят. Только непонятно, почему никто не любит бабу Шуру? Они же не знают, какая она добрая и сколько всего знает. Если баба Шура начинает что-нибудь рассказывать, можно съесть все что угодно и не заметить. Даже гречневую кашу с молоком. Или рыбий жир. Правда, она все время что-то печатает, и никому нельзя об этом рассказывать. Вообще странная она, баба Шура. Когда бабы Али нет, обнимает, прижимает и гладит Лизе волосы, а при бабе Але не делает так никогда.
— Кого ты больше любишь, бабу Шуру или бабу Алю? — спрашивали иногда Лизу любопытные старухи во дворе и переглядывались.
Лиза терялась и не знала, что сказать.
— Алю. Нет, Шуру!
Или все-таки Алю? Они такие разные. А еще спрашивали про дедушку и про папу, но тут уж Лиза и вовсе ничего не знала. Зато баба Шура страшно сердилась, если узнавала, что Лиза говорила с бабками на скамейке.
— Делать им нечего, только сплетни собирать!
И правда — ни баба Аля, ни баба Шура на лавочках не сидели.
— Ничего им про меня не говори и никогда их не слушай.
— Баба Шура, а ты кто? — спросила однажды Лиза, протиснувшись в комнату, где за заваленным бумагами столом в клубах папиросного дыма, заложив копиркой пять листков бумаги в пишущую машинку, баба Шура перепечатывала что-то со слепого листка. — Ты — писатель?
— Нет, не писатель.
— Жаль. Если бы ты была писателем, то написала бы для меня сказку.
— Писателей хватает, — сказала баба Шура, строго глядя на Лизу поверх очков. — Не писатели сейчас нужны, а бойцы.
— Как спартанцы? — восхищенно уточняла Лиза.
— Спартанцам легче было. Их целых триста, а я одна.
— А как же я? — обижалась Лиза.
— А ты ступай покуда, для тебя тут воздух нехорош. Пусть Алька тебе про святых читает. Научишься хорошо читать — будешь мне помогать. Тогда и потолкуем.
— И про моего дедушку? И про папу?
— И про них тоже, — голос у бабушки сделался совсем сухим и неприятным, будто зубы сверлит. Сердитая стала, застучала по клавишам, затряслась так, что стекла оконные задрожали. Ух!
Нет, все-таки с бабой Алей лучше. И в комнате у нее всегда чисто, тихо, убрано, иконы висят, распятие над кроватью, пахнет как в храме. Только строгая она очень бывает, требует, чтобы такой же порядок был и у Лизы в комнате. А иногда так не хочется убираться. Теперь вот еще и посты надо соблюдать. «Ты больше не младенец, а отроковица», — еще год назад сказал батюшка в храме и поздравил ее с первой исповедью. Хорошо, конечно, только везет бабе Шуре, она всегда ест что хочет и только посмеивается над Алей. Но когда неделю назад в Успенский пост Лиза тайком попросила у нее кусочек колбасы без жира, не дала: