Мария и Вера
Шрифт:
Девочка вцепилась в десятиклассника, пряча в его пиджак лицо.
— Да отстанешь ты наконец! — рассердился он, оттолкнул Лизу и, перепрыгивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице.
— Ты молись за нее, — однажды сказала баба Аля. — За врагов надо молиться.
— Она учительница. Разве учительница может быть врагом? — возразила Лиза тихо и подняла на бабушку печальные взрослые глаза. — Баба Аля, а вдруг меня тоже Бог оставил, как бабу Шуру?
— Что ты, Лизонька, что ты! — всполошилась старуха. — Ты лучше носи эту проклятущую
— Нет, бабушка. Они говорят, что даже если я попрошусь обратно в октябрята, меня не примут. И что меня скоро у вас отберут и отдадут в детдом.
— Господи, Шура! — крикнула Аля.
— Лиза, внученька, не слушай никого, тебя просто запугивают, — заговорила горячо Шура, которая появилась на пороге кухни так быстро, будто все это время стояла за дверью и слушала. — Пройдет время, и им станет стыдно. Им уже сейчас стыдно, поэтому они тебя избегают. Они несчастные, обманутые и очень трусливые люди. И ты должна их пожалеть. Нам нельзя отступать, миленькая, никак нельзя.
Впервые на глазах у бабы Али она прижала девочку к себе и стала гладить по голове. Что-то очень нежное, глубоко сокрытое проявилось на Шурином лице, отчего баба Аля смутилась и опустила глаза, но когда Лиза, ничего не сказав, высвободилась и ушла, хромоногая старуха переменилась, и голос ее снова сделался звонче обычного.
— Мерзавцы, ах какие же все мерзавцы, — говорила она оцепеневшей сестре, зажигая папиросу, — половина родителей в нашем классе в душе со мною согласны. Они читают то, что я перепечатываю. Если бы они нас поддержали, если бы… Ведь им же за это ничего бы не было!
— Они не враги своим детям, Шура.
— Они хуже чем враги! Клейменые рабы, выращивающие клейменых рабов.
— Они просто живут, как умеют, а ты злопамятна и держишь в заложницах и меня, и Лизу.
Шура подняла на сестру тяжелый, полный обиды взгляд.
— Что ты так на меня смотришь? Я тоже там была, — сказала Аля сердито.
— С тобой не делали того, что сделали со мной.
— Зато у тебя была дочь.
— Которая родилась в лагере потому, что мне не разрешили сделать аборт.
— Господи, что ты говоришь такое! — пискнула Аля тоненьким голосом.
— Замолчи. Откуда тебе знать, каково мне было, если моя дочь прожила всю жизнь, не зная, кто ее мать?
— Я не виновата, что ты от нее отказалась.
— А ты из детдома взяла, чтобы добренькой быть и мне всю жизнь своей добротой в лицо тыкать?
— Не надо так, Шурочка.
— Что ж ты позвала к себе Шурочку только после того, как Шурочкина дочка умерла? — произнесла хромоножка с издевкой.
— Ты сама не хотела, — прошептала Аля.
— Не лги. Это ты не позволяла, боялась, как бы она правды не узнала. И ее своей дурью довела до того, что сначала она родила неизвестно от кого, а потом…
— Ты не смеешь! Ты не знаешь! Ты обещала… никогда… никогда… Я только поэтому… до сих пор… — захлебываясь, беспомощно взмахивая руками, выталкивала откуда-то из горла Аля бессвязные слова.
— Тише!
Лиза с черепахой в руках стояла в дверях и смотрела на них. Старухи виновато переглянулись и враз осеклись: они вдруг сделались
Весной у девочки начались сильные головные боли. Она плохо спала по ночам, часто просыпалась и тихо плакала. К утру боли проходили, Лиза шла в школу, но ей все время хотелось спать. Она чувствовала слабость, плохо слушала учительницу и была уже рада, что ее не вызывают к доске и не спрашивают. Теперь в тетради у нее стали появляться четверки, а потом тройки.
Врачи не могли определить причины болезни, спрашивали, отчего умерла Лизина мать, и настороженно советовали девочке побольше гулять и меньше заниматься. Приходил батюшка, исповедовал и причащал Лизу. Он был очень ласков с нею и подарил образок, но когда баба Аля по обыкновению предложила ему попить чаю с вишневым вареньем, от угощения отказался.
— Что, не рады уже, что заварили эту кашу? — сказал он, надевая поверх рясы болоньевую куртку.
— Что делать-то, отец Андрей? — заплакала баба Аля, припадая к его руке. — Пропадает девочка.
Шура тенью стояла за сестрой.
— Раньше надо было спрашивать.
— А нас, когда сажали, спрашивали? — угрюмо произнесла Шура из-за Алиной спины, вперив в священника черепаший взгляд.
— Батюшка, отец Андрей, — бросилась к нему Аля и быстро зашептала на ухо, — благословите нас разъехаться. Не могу я с ней больше.
— Я тебе что говорил? Повтори, — приказал священник, из которого даже долгие годы церковной службы не могли вытравить военной выправки.
— Либо вместе спасемся, либо вместе погибнем, — послушно, как ученица, ответила баба Аля.
— Вот и держи это всегда в уме. И не отчаивайся.
— И это все, что вы можете сказать? — Шура презрительно скрестила руки.
У Али мелко задрожали губы.
— Нет, не все. Лишнего в доме не храните, — буркнул иерей.
С Лизиной болезнью жизнь в доме сильно изменилась. Аля дольше задерживалась на работе, куда ходила не через день, как раньше, а ежедневно, потому что для лечения Лизы требовалось много денег, покупала ей фрукты, орехи, парное мясо и творог с рынка. И каждый день уносила что-то из дома в сумке на работу. А Шура больше не печатала на машинке и не слушала радио. Она сидела возле девочки, иногда читала ей, что-то рассказывала, а чаще просто молчала. Бог весть о чем она думала тогда.
Между тем Лизе становилось все хуже и хуже. Она лежала, не вставая, и подолгу смотрела на икону, по которой снова стекали прозрачные капли масла. Иногда девочка проваливалась в забытье, и ей виделась школа, первое сентября, цветы, мама, секретики, Татьяна Петровна и мальчик в матроске. Явь мешалась с видениями, над нею склонялись лица бабушек, Валерии Дмитриевны и докторов.
Однажды рано утром, когда все еще спали, пришли незнакомые люди. Очень долго они что-то искали во всей квартире, сначала у бабы Шуры, потом у Али, а затем и в Лизиной комнате. Заглядывали под кровать и в кровать, листали книги, Лизины тетради и учебники и даже достали с полки икону.