Мария Кюри

Кюри Ева

* * *

Скажут, что за странная мысль перечислять подробно расходы двух ученых, в то время когда слава открывает им свои объятия! Следовало бы описать, как толпа любопытных и журналистов осаждает дом Кюри и сарай на улице Ломон. Следовало бы перечислить все телеграммы, грудой лежавшие на их рабочем столе, тысячи статей в газетах, изобразить лауреатов, позирующих перед фотографическими аппаратами.

Не имею никакого желания делать это. Такая шумиха вызвала бы только неудовольствие со стороны моих родителей. Их удовлетворение мы должны искать не в этих внешних признаках, а в другом. Пьер и Мари чувствуют себя счастливыми тем, что члены Шведской академии наук оценили их открытие по достоинству. Их трогает радость близких людей, а семьдесят тысяч франков, облегчающие тяжесть их обязательных занятий, являются желанными гостями. Все же остальное, то остальное, ради чего другие

люди способны прилагать столько усилий, а нередко и совершать столько низостей, лишь изводит и стесняет двух ученых.

Между ними и публикой, желающей показать им свою приязнь, установилось длительное непонимание. В этом 1903 году супруги Кюри переживают, пожалуй, самый плодотворный период их жизни. Они достигают того возраста, когда дарование, опираясь на опыт, способно проявлять максимум своих возможностей. В сарае с протекающей крышей они благополучно завершили открытие радия, изумившее весь мир. Но миссия их не закончена. В их умах содержится запас еще неведомых богатств. Они хотят работать и должны работать!

Слава мало заботится о будущем, которое влечет к себе Мари и Пьера. Слава набрасывается на выдающихся людей, наваливается всей своей тяжестью, стремится остановить их движение вперед. Присуждение Нобелевской премии сосредоточило на двух супругах внимание миллионов мужчин и женщин, философов, рабочих, мещан и людей светских. Эти миллионы выражают Кюри свои пылкие чувства. Но чего они требуют от них взамен? Те достижения – умственные затраты на открытие радия, его лечебная сила против страшной болезни, – которые дали ученые авансом этим людям, их не удовлетворяют. Радиоактивность они относят к числу уже достигнутых побед, хотя она находится еще в зачатке, и заняты не столько тем, чтобы помочь ее развитию, сколько смакованием подробностей ее рождения. Они стремятся вторгнуться в интимную жизнь удивительной пары, вызывающей различные толки своим обоюдным дарованием, кристально чистой жизнью и бескорыстием. Жадное стремление этой толпы копаться в жизни ее кумиров и ее жертв отнимает у них единственные драгоценности, которые хотелось бы им сохранить: внутреннюю сосредоточенность и тишину.

В газетах наряду с фотографиями Пьера и Мари и заметками вроде «Молодая женщина, необычного вида, хрупкого сложения», «Очаровательная мать, сочетающая благородные чувства с умом, любознательным к непостижимому», «Их восхитительная дочка» или упоминаниями о Диди – их коте, свернувшемся перед печкою в столовой, появляются красноречивые описания флигеля или лаборатории, – тех убежищ, где оба Кюри хотели бы одни чувствовать их прелесть и знать их стыдливое убожество. Домик на бульваре Келлермана оказывается «жилищем мудреца», «кокетливым домом, вдалеке от центра, в Париже, незнаемым, особенным, под сенью укреплений – домом, где приютилось искреннее счастье двух великих ученых». Не забыт был и сарай:

«За Пантеоном, на узкой, темной и безлюдной улице, какие изображаются на офортах, иллюстрирующих старинные и мелодраматические романы, улице Ломон, стоит мрачное обшарпанное здание, похожее на сарай, – это Школа физики и химии…

Я прошел двором с дрянным забором, жестоко пострадавшим от превратностей погоды, затем под каким-то одиноким сводом и очутился в сыром тупике, где умирало втиснутое в дощатый угол кривое дерево. Здесь вытянулись в ряд похожие на хижины строения, длинные, низкие, застекленные; внутри я заметил маленькие прямые язычки пламени и стеклянную аппаратуру разных видов… Никаких звуков: полная и грустная тишина, которую не нарушал даже шум города. Наугад я постучал в дверь и вошел в лабораторию, поражающую своею незатейливостью: пол земляной, бугристый, стены покрашены известкой, крыша из дранки, свет слабо проникает сквозь запыленные окна. Какой-то молодой человек, склонившийся над сложным аппаратом, приподнял голову. «Месье Кюри там», – сказал он. И тотчас снова принялся за работу. Прошло несколько минут. Было холодно. Из крана падали капли воды. Горели два-три газовых рожка.

Наконец появился высокий, худой мужчина, с костлявым лицом, с жесткой седоватой бородой, в маленьком потрепанном берете. Это и был месье Кюри…»

(Поль Акер. «Эхо Парижа»)

Кюри напрасно стараются отказывать репортерам, не пускать их к себе в дом, запираться в своей жалкой лаборатории, ставшей исторической: ни их работа, ни они сами не принадлежат уже самим себе. Их быт, вызывавший своею скромностью удивление и уважение самых прожженных газетчиков, приобретает известность, становится

общественным достоянием, превосходной темой для газетной статьи:

«Мне хочется отметить здесь одну черту характера месье Кюри. А именно его полное бескорыстие и скромность во всем. Это высокий блондин, немного сутулый, с выражением исключительной кротости в глазах: он пришел к славе еще молодым, но известность не опьянила его; кроме своих работ и узкого семейного круга, это ученый, этот мастер науки занят только одной заботой. Ему хотелось бы, чтобы его ученики и те молодые люди, которые придут вслед за ними с целью посвятить себя тяжелому научному труду, не были остановлены заботами о материальной стороне жизни. Он забывает о собственных трудностях, о напряженных усилиях совместно со своей супругой, мадам Кюри, и думает лишь об одном: быть может, где-нибудь во Франции существуют исследователи, достойные внимания, никому не ведомые дарования, которые никогда не будут в состоянии что-либо создать только потому, что они вынуждены забрасывать свои научные занятия из-за необходимости добывать хлеб насущный…

Я не в силах передать ни истинную красноречивость, ни горячее волнение, с каким месье Кюри сказал мне это. Заметьте, никто другой не говорит так просто, я бы сказал, так доброжелательно. Вот почему Пьер Кюри заслуживает большего, чем наше удивление, он имеет право на всеобщую симпатию».

(Эжен Тебо. «Маленькая Республика»)

Слава – какое это удивительное зеркало! То отображает верно, то искажает, как кривые зеркала в аттракционах общественных парков, рассеивая в пространстве множество изображений отдельных лиц со всеми их мельчайшими жестами… Жизнь обоих Кюри доставляет модным кабаре материал для сценок в обозрениях: газеты объявили, что Кюри нечаянно потеряли ампулу с радием, и тотчас Монмартрский театр ставит скетч, где изображается, как оба Кюри, запершись в своем сарае, не впускают никого, сами готовят себе пищу и комически обыскивают каждый уголок, чтобы найти пропавший радий…

Вот как описывает это событие Мари.

Мари – Юзефу Склодовскому:

«Недавно у нас произошло большое несчастье. Во время одного тонкого эксперимента с радием пропала значительная часть нашего запаса радия, и мы до сих пор не можем понять причину такой большой беды. Из-за этого происшествия мне придется отложить работу об атомном весе радия, которую я должна была начать на пасхе. Мы оба приуныли».

В другом письме, говоря о радии, своей единственной заботе, она пишет.

Мари – Юзефу Склодовскому, 23 декабря 1903 года:

«…Возможно, нам удастся добыть большее количество нашего незадачливого вещества. Для этого нужно минеральное сырье и деньги. Деньги у нас теперь имеются, но до сего времени нельзя было достать сырье. В настоящее время нас обнадеживают, и, вероятно, мы сможем закупить нужный нам запас руды, в чем нам раньше отказывали. Итак, производство нашего радия увеличится. Если бы ты знал, сколько надо времени, терпения и денег, чтобы выделить крупицу радия из нескольких тонн сырья!»

Вот что занимало Мари спустя тринадцать дней после присуждения Нобелевской премии. В течение этих тринадцати дней университет тоже сделал открытие: он открыл Кюри – великую чету!

Но Пьер и Мари не могут привыкнуть к своим новым ролям на сцене мировой науки.

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 22 января 1904 года:

«Дорогой друг,

Я давно собирался написать Вам, простите меня, но задержка ответа объясняется тем нелепым образом жизни, какой я сейчас веду.

Вы сами явились свидетелем внезапного увлечения радием. Это наградило нас всеми прелестями популярности: нас преследовали журналисты и фотографы со всех стран света; они доходили до того, что передавали разговор моей дочери с няней и описывали нашего тигрового кота. Кроме того, нам писали письма и посещали лично всякие эксцентричные личности и безвестные изобретатели. В большом количестве поступали просьбы помочь деньгами. Наконец, коллекционеры автографов, снобы, светские люди, иной раз даже ученые приходили навестить нас в роскошном помещении на улице Ломон, хорошо Вам известном. А со всем тем ни одной минуты покоя в лаборатории и каждый вечер необходимость писать ворох писем. Я чувствую, как тупею от такого образа жизни…»