Мария Стюарт
Шрифт:
Бабингтон укрылся на севере от Лондона и был арестован вместе с собратьями-заговорщиками, когда прятался в Сент-Джонс Вуд (лес Святого Иоанна) [124] . Его допросили, но не подвергли пытке, и между 18 августа и 8 сентября он в деталях рассказал о заговоре, включая и согласие на него Марии: «Я написал ей обо всех подробностях этого заговора, и она ответила». В конце концов он сделал слабую попытку заявить о своей невиновности, но признал, что, по его собственному мнению, ему никто не поверит. «Он говорит и клянется спасением души, что не помнит, чтобы совершил или собирался совершить нечто против личности Ее Величества, или вторжение в королевство, или освобождение шотландской королевы, но только то и таким образом, о чем он уже заявил. Однако он говорит, что должен признать: его письма к шотландской королеве выглядят совсем иначе».
124
Сент-Джонс Вуд — район
Бабингтон, возможно, и избежал ужасов пытки на дыбе, однако его казнь, состоявшаяся 20 сентября, была ужасающей даже по тюдоровским стандартам. Елизавета «стала более жестокой, пережив страх перед опасностью, в которой оказалась», и приказала сделать казнь более суровой и вследствие этого более запоминающейся. Предполагалось, что казни займут два дня. Бабингтон и еще шесть заговорщиков должны были быть казнены первыми, и после того, как их еще живыми срезали с веревки, их тела были рассечены несколько раз при помощи «ужасающе выглядевших вил» прежде, чем им отсекли руки и ноги. За этим последовала кастрация, потрошение и расчленение. На второй день Елизавета приказала, чтобы оставшимся приговоренным позволили умереть в петле прежде, чем расчленят их тела.
За месяц до этого Уолсингему пришлось решать проблему доказательств вины Марии. Для этой цели ему необходимо было провести тщательный обыск ее покоев и бумаг. Особенно интересовали его черновики ее письма Бабингтону; возможно, он хотел их уничтожить.
Мария не подозревала об арестах и о провале заговора и пребывала в отличном настроении, которое еще улучшилось, когда Паулет 11 августа предложил ей и ее свите отправиться на охоту на оленя. Она с радостью согласилась, не зная, что Паулет получил точные распоряжения «как можно быстрее, под предлогом охоты и прогулки на свежем воздухе, перевезти находящуюся на вашем попечении королеву в другой дом неподалеку; там она останется на некоторое время на тех условиях, которые вы сочтете подобающими, до тех пор, пока вы не получите приказ о том, куда ее перевезти». Паулет также должен был арестовать Но и Кёрла и, не дав им ни с кем переговорить, отправить их в Лондон.
По случайному совпадению Мария попросила у Паулета разрешения отправиться на прогулку; вероятнее всего, ее должны были нести в кресле, но, к ее большому удовольствию, Паулет, знавший, что она была в состоянии ездить верхом, предложил отправиться на охоту. В день, назначенный для фальшивой охоты, Мария оделась с особым тщанием, выбрав давно не использовавшийся, но все еще красивый костюм для верховой езды, в надежде, что встретит местных дворян. Страдавший ревматизмом Паулет отстал от основной группы охотников, а Мария внимательно относилась к поездкам верхом, поэтому она вернулась для того, чтобы помочь ему. Во время охоты Марию сопровождали Но и Кёрл, Мел вилл, ее врач Доминик Бургойн и ее паж Бастьен, а один из ее грумов, Хэннибал Стюарт, выполнял почти забытые обязанности — вез ее лук и стрелы. «Свежий воздух, лай собак, звук охотничьих рожков заставили ее забыть о своих бедствиях и, несомненно, вызвали в памяти забытые картины большой охоты в Сен-Жермене и Фонтенбло».
В нескольких милях от Чартли Мария увидела группу быстро приближающихся всадников, и на минуту она, должно быть, подумала, что это ей на выручку скачут «десять человек» Бабингтона. Паулета, однако, их приближение не встревожило, хотя Мария видела, что они вооружены. Ее надежды испарились, когда предводитель всадников, наряженный в зеленую саржу, спешился и приблизился к ней. То был пятидесятилетний сэр Томас Горджес, восходящая звезда двора, недавно назначенный на должность хранителя королевского гардероба; он был полон решимости показать, что способен выполнить свою задачу как можно эффективнее. Он отдал приказ об аресте Но и Кёрла, которых Мария никогда больше не увидела. Горджес, явно следуя точным распоряжениям, заявил: «Мадам, моя госпожа — королева находит весьма странным, что вы, вопреки вашей с ней договоренности, вступили в заговор против нее и ее короны, чего она уж вовсе не ожидала. Она полагает, что один из ваших слуг виновен. Его заберут немедленно, а сэр Эмиас скажет вам остальное». Мария позвала Но, но ей запретили говорить с ним. Осознав, что они не собираются возвращаться в Чартли, Мария спешилась и, поддерживаемая сестрой Кёрла Элизабет, спросила, куда они направляются. Паулет показал ей приказ Елизаветы «перевезти упомянутую королеву в другое место по вашему усмотрению». Мария заковыляла прочь, преклонила колени на траве в тридцати шагах и начала молиться, прося прощения за свои грехи, будучи в полной уверенности, что ее казнят на том же месте. Все присутствовавшие замерли в изумлении, люди Горджеса нервно хватались за оружие, не понимая, что происходит. Мария решила, что ее вина раскрыта, и произносила свою последнюю исповедь без священника. Она объявила себя совершенно недостойной и сказала, что ее освобождение состоит в святой католической церкви. Наконец Бургойн, опасаясь за собственную жизнь, подошел к ней и осторожно поднял ее на ноги. Затем он помог ей вернуться к лошади и взобраться в седло. Бургойн сказал Паулету, что он проявляет ненужную жестокость по отношению к стареющей и больной женщине, на что тот не ответил, но просто отъехал с каменным лицом.
Все поскакали к Тиксаллу, красивому дому, принадлежавшему
Тем временем Чартли подвергся обыску, в котором принимал участие сэр Уильям Уад; были конфискованы три кованых сундука с бумагами, а также ящики и коробки, куда поместили остальные документы, хотя важные черновики так и не были обнаружены. Был составлен перечень драгоценностей, которые забрали у Джейн Кеннеди. Он резко контрастировал с тем, что составили во Франции, когда Мария в первый раз овдовела, однако для узницы был весьма впечатляющим. Там были кольца с алмазами и рубинами, а также предметы личного благочестия: история Страстей Христовых, выгравированная на золотом распятии, изображенная на живописных панелях, а также наполненный пометками Марии часослов. Там были маленькие золотые животные — медведь, корова и попугай. Присутствовала там и личная коллекция портретов: портрет Елизаветы на слоновой кости, портрет Якова VI в золотой рамке, миниатюрные портреты представителей французской королевской семьи, а также родственников Марии — Гизов. Там были двойная миниатюра — портреты Марии и Елизаветы, маленькая шкатулка, усыпанная бриллиантами, рубинами и жемчугом, шесть небольших украшений и цепь с красной и белой эмалью — такая цепочка принадлежала Марии, когда она ребенком жила во Франции. Все сокровища прошлого были утрачены, а то, что осталось, подводило грустный итог личной жизни Марии.
Перспективы на будущее были заданы письмом от Елизаветы Паулету: «Господь многократно вознаградит тебя за отличное выполнение столь беспокойной обязанности. Пусть злобная убийца знает, с каким сердечным сожалением ее гнусные поступки вынудили нас отдать такие приказы; и просите ее от моего имени вымаливать у Бога прощение за измену той, что многие годы спасала ей жизнь». Теперь Елизавета уже не претендовала на роль сестры-королевы, исполненной сочувствия к бедствиям кузины. Она пришла в ужас от заговора Бабингтона и от того, что, как ей казалось, Мария одобрила ее убийство. С тех пор ее главной проблемой было решить, как безопаснее избавиться от шотландской кузины, не спровоцировав нежелательной реакции католиков.
После обыска и конфискации документов Марию вернули в Чартли, хотя при отъезде из Тиксалла дело не обошлось без драматических сцен. Паулет говорил: «Когда она выходила за ворота дома сэра Уолтера Астона, то, проливая слезы, громко обратилась к собравшимся беднякам: “У меня для вас ничего нет. Я — такая же нищенка, как и вы. У меня все забрали”. А когда она обратилась к джентльменам, то сказала им, плача: “Добрые джентльмены, я не знаю ни о каком заговоре против королевы”. Она навестила жену Кёрла Барбару Маубрей, которая в отсутствие Марии родила дочь; девочка за неимением священника оставалась некрещеной. Мария положила девочку себе на колени, нарекла ее Мэри и сама окрестила ребенка. Для нее было типичным выказать заботу о слугах и одновременно использовать любую возможность для публичного спектакля».
Вернувшись в Чартли, Мария, осознавшая теперь, что против нее выдвигают обвинение, слегла в постель, однако и там ей не удавалось укрыться от внимания Паулета, который подробно расспрашивал ее относительно тех самых «шести человек». Паулет понимал, что Мария едва способна сопротивляться, и прилагал все усилия, чтобы заставить слабеющую узницу признаться в участии в заговоре, но она отрицала, что ей были известны планы Бабингтона. Она с трудом припоминала те времена, когда он был подопечным Шрусбери: «Я часто получала письма с предложением помощи, но никогда не участвовала в этих планах». Паулет также желал получить доступ к шкафу в спальне, где хранились оставшиеся у Марии деньги. Шкаф оказался заперт, так что Паулет послал за топором. Мария, все еще лежавшая в постели в ночном облачении, послала Элизабет Кёрл за ключом и, «не надев шлепанцев или туфель», открыла для Паулета шкаф под бдительным присмотром вооруженных стражников. В шкафу обнаружили пять полотняных свертков более чем с пятью тысячами французских крон и две кожаные сумки, в одной из которых было 104 фунта золотом, а в другой — три фунта серебром. Мария сказала, что деньги предназначались для того, чтобы заплатить за ее похороны и расплатиться со слугами после ее смерти. Все деньги были отосланы в Лондон вместе с сэром Уильямом Уадом, захватившим и личные печати Марии. Паулет отметил на полях: «Эта леди в настоящий момент хранит немало денег у французского посла».
Тем временем Но и Кёрл подвергались допросу относительно содержания письма Марии Бабингтону. Кёрл прочел письмо Бабингтона и показал: «Я признаю, что расшифровывал такое письмо, написанное на одном листе бумаги и отправленное мистером Бабингтоном. Ответ на него был написан пофранцузски месье Но, а я должен был перевести его на английский и зашифровать». На это Уолсингем ответил: «Если бы только нашлись эти черновики».
Допрос двух секретарей продолжался; им показали те самые письма, что они отослали Бабингтону. Теперь Клод Но заявил, что писал под прямую диктовку Марии, а Кёрл признался, что сжег английскую версию письма. Это была знакомая история верных слуг, точно выполнявших приказы, а потом пытавшихся спасти свою шкуру, переложив вину на Марию. Вскоре после этого Но вернулся во Францию, а Кёрл, будучи англичанином, провел год в тюрьме.