Марк Аврелий. Золотые сумерки
Шрифт:
Император потянулся, напомнил о Домициане.
Фаустина вмиг посерьезнела. Она села в постели, повернулась к мужу лицом, тот потянулся, потрогал ее грудь. Сначала правую, потом левую. Жена погладила его пальцы и призналась.
— Не уезжал бы, я смогла бы справиться со страхом. Сколько я с тобой по военным лагерям наездилась, вот и жили хорошо.
Император усмехнулся.
— Упрашивала кошка мышку поиграть. Полагаешь, кто-то готовит заговор?
— Заговор меня не волнует, — ответила Фаустина, — ты с ним справишься. Меня беспокоит твое здоровье. Не слишком ли ты пренебрегаешь им в походах? Боюсь, что кто-то рискнет помочь тебе испытать недуг. Давай рассудим
— Распутства, — отозвался Марк.
Фаустина сделала обиженное лицо.
— Ты обижаешь меня, Марк, Помучился бы с мое, не стал бы упрекать. Неужели тебе непонятно, что у злоумышленников не осталось времени. Еще год — другой, и Коммод повзрослеет. Если, например, — осторожно намекнула она, — ты согласишься сделать его соправителем, преемственность власти будет обеспечена.
Марк не ответил.
Императрица вздохнула.
— Кто знает, может, ты и прав. Ты мудро поступил с Уммидием. После твоего приговора в городе как круги по воде начали распространяться милости по отношению к рабам. Сейчас модно устраивать их быт, оказывать им знаки внимания, сажать за свой стол. Как рекомендовал Сенека, помнишь, в письмах к Луцилию?
Марк кивнул. Фаустина — сама непосредственность — всплеснула руками.
— Но всех потряс Квадрат! Весь город ждал момента возвращения Марции к этому распутному ублюдку. Девчонку жалели, но ведь ты знаешь публику — всех куда больше занимало, какую гадость придумает Уммидий, чтобы отомстить рабыне. В городе ждали чего-либо ужасающего! Заключали пари, начали принимать ставки. Одни утверждали, что пока тебя нет в городе, он отдаст ее на неделю в казарму гладиаторов. Другие, что Уммидий сам потешится над ней, загонит ей в это самое деревянный кол. Можешь вообразить, — с нескрываемым воодушевлением продолжила Фаустина. — кто повел себя благородно? Солдатня из преторианцев! Они договорились между собой при первом же удобном случае пришибить Уммидия, если тот допустит жестокость по отношению к девчонке. Что ты думаешь! Твой сын и наследник поддержал их. Заявил, что он первый вонзит нож в брюхо родному дяде, если тот позволит себе измываться над Марцией, а девчонку заберет к себе.
Она уселась на бедра Марка и с прежней непосредственностью и горячностью продолжила.
— Можешь себе представить, ничего подобного!! Во — первых, Уммидий забрал Марцию без шума, ночью. Более того, ее доставили на место в паланкине, словно какую-нибудь матрону. И тишина! Девчонка исчезла. Нет, не то, что ты думаешь. Она жива и здорова. Расположилась в доме твоей сестрицы как бесценная наложница. Изредка спит с Уммидием, правда, сошлась с ним не сразу, кажется в августе, и через неделю Квадрат заказал в Тусском квартале необыкновенной красоты ожерелье. Мастер постарался. Кому ты думаешь, Уммидий преподнес это ожерелье?
— Что же здесь думать, — отозвался Марк. — Марции.
— Вот именно! — воскликнула императрица. — Теперь рабыня щеголяет по дому в ожерелье стоимостью полмиллиона сестерциев. Каково?
— Фаустина, это все очень интересно, но что
Фаустина задумалась, потом вскинула указательный пальчик.
— Что касается злодеев, то, мне кажется, у них появился шанс. Вернее, фигура, с которой они могут завести шашни.
— Ты имеешь в виду Авидия Кассия?
— Больше не с кем, муженек. Пертинакс — солдафон до мозга костей, верен присяге. К тому же он непомерно скуп, а это неприемлемое качество для принцепса. Помпеян — наш зять, к тому же он робок и под каблуком Аннии Луциллы. Стаций Приск не из того теста. Кальпурния Агриколу, победителя британцев, в столице знают плохо, да и происхождение его сомнительно. Кто еще? Септимий Север? Он молод. Так что остается только Авидий. В дерзости ему не откажешь. Еще в юношеские годы он пытался поднять бунт против отца. Антонин рассказывал, что остановил Авидия его мудрый родитель, тоже Кассий — он служил у нашего отца в центурионах, поэтому Антонин и простил молокососа.
— Не беспокойся, я не такой тугодум и мягкотел, каким ты считаешь меня. Что за словечко выдумала! Ладно, что еще новенького в Риме? Как поживает Секунда? Вероятно, тоже отправилась в Байи? Она еще не выдала Клавдию замуж?
— Что ты! Клавдия отвергает женихов одного за другим. Даже любовников! Вся такая целомудренная из себя. Мечтает о собственных детях. Это в Риме! Вот что значит провинциальное воспитание, она же в Африке выросла, — императрица картинно повела плечиками, потом вцепилась в грудь мужа, затараторила. — Секунда по секрету призналась, Клавдия, оказывается, по уши влюбилась в Бебия Лонга, которого ты сослал в Сирию. Она заявила матери, что будет ждать его. Какая глупость, когда в Риме столько достойных красавчиков!
— А в Равенне моряков и гладиаторов.
— Ну, Марк, хватит, — Фаустина приняла обиженный вид, затем с прежним воодушевлением продолжила. — Знаешь, Матидия собирается добиваться прощения для сына. Ты, верно, согласишься. Ты добрый…
* * *
К словам Фаустины, «чиновницы на должности жены», как порой в сердцах Марк называл ее, он привык относиться с особым вниманием. Она редко ошибалась даже в своих самых ошеломляюще — невозможных предположениях. Может, потому, что вела себя с Марком без всякой робости и пиетета, (исключая грешки с гладиаторами и матросами, но это дела семейные) и обращалась с ним как с любимым, но требующим особого пригляда недотепой.
Неужели она права насчет недотепства? Тогда, выходит, в нем до сих пор помещаются два Марка, а может, и больше? Один воюет, надзирает в военном лагере, другой властвует в столице, третий, занимаясь по ночам писаниной, улучшает нрав каждого из предыдущих? Сколько их, Марков, и не подсчитать! Причем, у каждого Марка свое ведущее, и то, что для одного из этой толпы является добродетелью, может оказаться пороком для другого. Эта мысль ужаснула императора. С другой стороны, он сам, без чьей-либо подсказки, донырнул до этой темной истины.
Или подпрыгнул?
С грузом подобного кощунственного прозрения Марк жил долго. До самого Рима. Хотел отразить сомнения на бумаге, но как бывало и раньше, в столице, желание писать иссякло. Вдохновение отступило, он остро заскучал по дикой Паннонии, по ночному лагерю, перекличке часовых, грубостям Фрукта и других центурионов. Сколько ни брал перо, ничего толкового не выходило. Может, мешала тревожная настороженность, которая всегда просыпалась в нем в стенах пропитанного злодействами дворца? Что произойдет, если кто-нибудь наткнется на подобную запись? Сочтет, что император сошел с ума?..