Марк Аврелий. Золотые сумерки
Шрифт:
Девушка привыкла, что стекавшиеся в Вечный город со всех концов империи инородцы вмиг наряжались в обличье исконных римлян. Стоило им глотнуть италийского воздуха, пристроиться в каком-нибудь тесном уголке, обзавестись источником дохода, каким бы малым он не был, как они тут же начинали судачить обо всем с неповторимой римской невозмутимостью. На форумах, в базиликах, на рынках слышалась исключительно латинская речь, нередко пересыпанная иноземным акцентом, до того чудовищным, что понять такого новоявленного италийца было очень непросто. Земляков держались тайно, на виду всегда представлялись чрезвычайными патриотами Рима. Очень скоро чужаки прилипали к тому или иному богатому или могущественному покровителю, примыкали к той или иной партии болельщиков на скачках (обычно к той, которую
В Антиохии же — как, впрочем, и во всей Азии — римлян откровенно недолюбливали. В глаза льстили, а за глаза насмехались. Упрекали в спесивости, надменности, пренебрежительности, наглости — в чем только сирийцы не обвиняли приезжавших из Италии туристов, а их на востоке империи бродили несметные т'oлпы. В ту пору здесь было на что посмотреть. Высадившись в Кизике, Клавдия не смогла удержаться, чтобы не посетить древнюю Трою, заново отстроенную Октавианом Августом в Мизии* (сноска: Область на северо — востоке полуострова Малая Азия) на Илионском холме. Местные гиды, не стесняясь, показывали многочисленным посетителям места, где стояли шатры Агамемнона, Ахилла и Одиссея и где ахейцы соорудили троянского коня. Демонстрировали пещеру, возле которой Парис рассудил Афродиту, Геру и Афину. Экскурсанты только рты от удивления раскрывали.
Там же, в Кизике, располагался храм Персефоны, отстроенный Адрианом, чьи колонны имели более полутора человеческих роста в диаметре (2,5 м). В высоту они возносились более чем на тридцать человеческих ростов (40 м), причем, каждая колонна была вырублена из цельного каменного блока. Также замечательны были храмы Артемиды в Магнессии и Эфессе, алтарь в Пергаме, мавзолей в Галикарнасе и, конечно, впечатляющее святилище Юпитера Гелиополитанского неподалеку от Евфрата, возведенное на месте древнего финикийского храма Ваала. Перед входом возвышались две гигантские, (до 70 м) колонны в виде мужских фаллосов. Платформа, на которой высилось само здание и колоннада, была сооружена из огромных базальтовых монолитов, вырубленных в каменоломнях, расположенных в миле от Гелиополя. Одного камня хватило бы, чтобы построить удобный дом (его размеры составляли 25, 5 метров в длину, 5,5 м в ширину и 4,5 м в высоту). Пятьдесят одна каменная ступень (шириной 60 м) вела к пропилеям, завершающим коринфский портик.
Образованные римляне толпами стекались в Сирию, в Малую Азию, как, впрочем, в Грецию и Египет. Они глазели на местные чудеса, например на египетские пирамиды, выцарапывали свои имена на исторических памятниках, искали целебные источники, уголки с оздоравливающим климатом, на бегу просматривали художественные коллекции, выставленные в храмах, брали уроки у знаменитых философов, риторов или врачей.
Антиохия в этом ряду занимала далеко не последнее место. Город был знаменит на всю ойкумену гробницей Германика, центральным проспектом, выводящим прямо к гробнице, уличным освещением, дворцами, злачными местами, но более всего пригородным парком, укрывавшим в тени гигантских, многолетних, почитаемых паломниками кипарисов святилище Аполлона.
Прежде всего, столица Сирии сразила Клавдию Максиму бурными всплесками любви к Авидию Кассию. Может, популярность Авидия объяснялась тем, что он являлся местным уроженцем или восхищение вызывала его кампания в Египте, где он поразительно быстро усмирил восставших пастухов, в любом случае в ту весну в азиатских провинциях наместник был чрезвычайно моден. Ликование и восторг прорывались по всякому поводу и без повода. Стоило нескольким легионерам, не говоря уже о трибунах и более высоких должностных лицах, появиться на улицах, как вокруг них мгновенно собиралась толпа, выкрикивающая здравицы в честь героя Парфянской и Сарматской войн, непобедимейшего и достойнейшего, мудрейшего и храбрейшего. Это всеобщее помешательство изумило Клавдию, привыкшей к деловитому, чуждому всякой экзальтации (исключая дни скачек и гладиаторских игр) стилю римской жизни.
С
Ей было дико видеть, как малолетняя ребятня, не опасаясь охраны, бесцеремонно заглядывала в паланкин и нагло требовала деньги. Мускулистые, обнаженные до пояса юнцы при виде наряженной в белоснежную столу римлянки громко гоготали и беззастенчиво кричали ей вслед самый сальные непристойности. На главном, украшенном крытой колоннадой проспекте, полнокровные и упитанные мужчины прикладывали сложенные в горсть пальцы к губам и с томным выражением на лицах целовали их. При этом они позволяли себе еще сладострастно причмокивать!
Клавдия никогда не считала себя уродиной. В Риме у нее хватало поклонников, к тому же нравы в столице трудно было назвать целомудренными, но чтобы при виде женщины до такой степени впадать в раж, восхищаться ею и тут же, вслух, без всякого предисловия предлагать заняться любовью в самых незамысловатых и гнусных позах, изображать их в движении, безумно хохотать при этом, — с таким безобразием ей еще не приходилось встречаться.
Подобное поведение привело в шок даже простоватого, одетого в дорожный костюм Сегестия, а также троих его ребят, приданных Клавдии в телохранители. Еще в Селевкии, в порту, наблюдая все эти непристойности, Сегестий попытался было направить своего жеребца на толпу юнцов, предлагавших Клавдии непристойности, однако девушка успела удержать центуриона. На всем пути ей приходилось сохранять невозмутимость. Так с каменным лицом она добрались до виллы, расположенной в предместье Антиохии на берегу полноводного и живописного Оронта.
Эту усадьбу давным — давно купил ее отец, наместник Африки Секунд Максим в преддверии своего назначения в Сирию. Максим успел совершить сделку, да, видно, боги рассудили иначе — он скончался через несколько дней после того, как его прокуратор привез в Рим подписанную купчую. С тех пор прошло десять лет, и за все это время никто из владельцев поместья не посещал так далеко расположенное имущество. Разве что прокуратор раз в два года посылал сюда доверенного агента, который проверял счета, утверждал смету расходов и следил за ремонтом дома. Года три назад виллу и поместье сдали внаем местному семейству, с которым Максимы находились в отношениях гостеприимства.
Встретили Клавдию, ощущавшую тревожный холодок в груди, на редкость радушно. Проживавшая на вилле семья пожилых выходцев из Флоренции отвела девушке лучшие комнаты, удобно разместила Сегестия и его людей, пристроила рабов.
Клавдия сразу повела себя как хозяйка дома. Первым делом девушка, после знакомства с местными нравами ожидавшая чего угодно, позаботилась об организации охраны поместья, проверила заборы и решетки на окнах, чем вызвала откровенное изумление у арендующих виллу, загорелых до черноты, старика и старухи. Неловкость снял Сегестий, объявивший в присутствии жильцов, что в этом доме бояться нечего. Здесь все утроено надежно, так что никто из многочисленных развратников, встреченных на улице, не сможет ее украсть.
Старик развеселился, всплеснул руками, едва удержался от хохота. Старушка, попытавшаяся приструнить мужа, тоже заулыбалась. Объяснила девице, что не стоит придавать значения уличным мужским шалостям. Конечно, нравы здесь далеки от требований римской старины, однако насчет спокойствия и дисциплины Клава может не беспокоиться — Авидий навел в Сирии железный порядок. Закон здесь властвует безоговорочно и повсеместно, скоро то же случится и во всей империи. Клавдия напомнила старикам, что при живом императоре странно слышать подобного рода похвалы в адрес его наместников. На что старушка возразила, что если уж кому и властвовать на этой части света, то лучше Авидия правителя не найти — и поджала губы. Потом добавила, что не их дело рассуждать о высокой политике, но, говорят, дни «философа» сочтены.