Марк Аврелий
Шрифт:
Невозможно не видеть, что формальные правила этой светской игры не пришли в забвение: их можно почти точь-в-точь наблюдать в прециозной литературе и эпистолярном этикете нашего XVII века. От этой легкой болтовни не так легко избавиться. Конечно, когда Марк Аврелий писал о пустяках, в этом выражалась инфантильная сторона его души. Но выражается здесь и вообще неспособность римлян одновременно давать слово и своему крепкому реализму, и своей чрезвычайной чувствительности. Цезарь — соправитель, молодой консул, регулярно избегает в своих письмах любых намеков на государственные дела — кажется, что он о них и думать забыл. Из осторожности? Но ему нечего таить от лучшего друга, также бывшего консула, участвующего в разработке важных решений. Вероятно, здесь надо видеть невозможность одновременно употреблять два регистра общения. Литературность и эмоциональность полностью вытесняют конкретику и политику: они требуют иного жанра, иного стиля. Мы, к сожалению, практически не знаем той деловой переписки, которой занимался Марк Аврелий, закончив докучную болтовню с Фронтоном.
Почему
Действительно, в окружении Марка Аврелия нам встречается мало писателей, в его правление — мало произведений, не считая его собственного. Между тем свобода слова тогда была полной, что доказывают немногие авторы, воспользовавшиеся ею: Лукиан Самосатский, Апулей. Первый из них был сирийцем, второй африканцем. Рим зачитывался их писаниями, романом Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел». Чтение было легкое, захватывающее, похожее на сон; в романе действовали люди, превращенные в животных, веселые проходимцы, отбросы общества. У Лукиана и Апулея наверняка были последователи, известность которых быстро угасла. Мы вскользь говорили о них в связи с восстанием вуколов, с простонародными египетскими романами. Вокруг, если доверять дошедшим до нас отголоскам и отзывам, — удручающая пустота: ни одного эпического поэта, ни одного талантливого историка, ни одного вдохновенного оратора. Мы не берем в расчет христианской литературы — очень сильной, но практически лишь недавно, благодаря запоздалым переводам, вышедшей из подполья («Пастырь» Герма, «Октавий», «Послание к Диогнету» и «Против ересей» Иренея). Впрочем, надо отдать должное важным сочинениям Галена и Клавдия Птолемея, к сожалению, в значительной части утраченным.
Вся эпоха сводится к инвентарям, энциклопедиям и риторическим упражнениям. Она отсылает к известному и каталогизирует его, а не ищет нового. За неимением лучшего, важным считается сочинение грамматика Авла Геллия под интригующим заглавием «Аттические ночи» — серии зарисовок литературного быта. Одна из них кажется нам особенно показательной. Мы видим Фронтона в кругу друзей, видим, чем занималась пресыщенная элита.
«Однажды я пришел в гости к Фронтону, у которого сильно болели ноги. Мы нашли его на покойном ложе в греческом вкусе, а вокруг сидело много друзей, все из высшего — по образованию, богатству и рождению — общества. Там же было несколько подрядчиков — строителей, которых Фронтон позвал для постройки нового бассейна. Они показывали ему планы на пергаменте. Фронтон выбрал один образец и спросил, сколько будет стоить работа. „Около трехсот тысяч сестерциев, да сверхсметно тысяч пятьдесят“, — ответил архитектор. Фронтон, велев ему прийти в другой раз, спросил одного из друзей, что значит „сверхсметно“. „Мне это слово незнакомо, — ответил тот, — надо спросить грамматика“. Нашелся и грамматик, но этот ученый сказал: „Такие слова до нас не относятся. Это выражение простонародное, из языка ремесленников“. Но Фронтон сердито возражал: „Как же ты можешь, учитель, считать это слово простонародным, когда Катон и Варрон считали его полезным и истинно латинским?“» — и так далее.
Нескончаемый спор о значении слова по поводу роскошного бассейна (300 тысяч сестерциев — годовое жалованье высокопоставленного чиновника) показывает, в какое тесное культурное пространство «новая софистика» замкнула римскую интеллигенцию. Видимо, с тех пор как Траян и Адриан наряду с миром и процветанием установили также определенную упорядоченность нравов, чистопробный конформизм сделал бесплодной творческую мысль. Патернализм Антонина тоже отнюдь не будил умы. И Марку Аврелию — чистому продукту этой системы — было не дано вернуть времена Августа и Мецената.
БАЛЕТ ФАМИЛИЙ
Структура римских имен подчиняется совершенно непонятным для нас правилам, обычаям и причудам [64] . Можно набросать такую схему происхождения и эволюции имени Марка Аврелия.
Во II веке человек из хорошей семьи был звеном в цепи почтенных предков; от них он и заимствовал по своему выбору «тройное имя»: praenomen — личное имя, nomen — фамильное и cognomen — прозвище. Таким образом, Марк Аврелий унаследовал от отца имя Марк Анний Вер. Но семнадцати лет он по приказу Адриана был усыновлен Антонином. При этом Антонин, в свою очередь усыновленный Адрианом, переменил имя, с которым жил пятьдесят лет: Тит Аврелий Фульвий (тройное имя его отца) Бойоний (фамильное имя прадеда по матери) Аррий (другой прадед по матери) Антонин (прозвище деда по матери). Отныне он звался Тит Элий Адриан (его собственное имя плюс фамильное имя и прозвище Адриана) Антонин (прозвище, взятое, как мы только что сказали, от деда по матери). Взамен от отдал свое прежнее фамильное имя Аврелий приемному сыну, который стал Марком (собственное имя) Элием (фамильное имя Адриана) Аврелием Антонином (прозвище приемного отца), а собственное прозвище Вер отдал названому брату Луцию Коммоду, превратившемуся в Луция Аврелия Вера. В этой чехарде, на первой взгляд произвольно, но где все
64
Во времена Республики имя гражданина подчинялось четким правилам. Но во времена Империи правила эти поколебались и действительно царил произвол. — Прим. науч. ред.
РАССУЖДЕНИЕ О МЕТОДЕ
Исследование «Размышлений» показало нам, что, проведя в этом сочинении поперечные разрезы, можно выделить рассуждения об одном предмете, причем необычайно напряженные для античного автора. Тот же эффект уплотнения произошел, когда разрозненные «Мысли» Цаскаля в посмертных изданиях сгруппировали по темам. В обоих случаях никто не может утверждать, что авторы именно так распорядились бы этими беглыми записями и что они вообще предназначали их для какого-то связного сочинения. Таким образом, всякая попытка восстановить целостность отрывков будет произвольной. И все же соблазнительно попытаться это сделать: результатом этого упражнения получаются настоящие эссе в классическом смысле этого слова. Мы уже набросали некоторые моралистические и метафизические опыты Марка Аврелия. Очень симптоматичным и показательным будет и то эссе, где он излагает свой интеллектуальный метод.
«Как все превращается в другое, к созерцанию этого найди подход и держись его постоянно, и упражняйся по этой части, потому что ничто так не способствует высоте духа» (X, 11). Мы узнаем тот урок, за который он был благодарен наставнику Сексту: «Постигающее и правильное отыскание и упорядочение основоположений, необходимых для жизни» (I, 9). Но это не просто применение зазубренного правила, а постоянное усилие аналитического ума, смесь подхода юриста, тщательно подбирающего слова, с механицизмом стоического толка, стремящимся разобрать все идеи и вещи до элементарных частиц, чтобы найти объединяющий их принцип. «Всегда находить пределы и очертания тому или иному представляемому, рассматривая его естество во всей наготе, полно и вполне раздельно, и говорить себе как собственное его имя, так и имена тех вещей, из которых оно составилось и на которые распадается» (III, 11).
Страсть к номенклатуре здесь — свойство не научного ума, а прагматического моралиста, ученика Эпиктета: правильно жить — значит понимать, кто ты и где ты. «Ничто так не возвышает душу, как способность надежно и точно выверить все, что выпадает в жизни, и еще так смотреть на это, чтобы заодно охватывать и то, в каком таком мире и какой прок оно дает, и какую ценность имеет для целого, а какую для человека…» (Там же). Мы уже на пути к полному и точному исчислению составляющих, метод которого будет открыт гораздо позже: от палатки Марка Аврелия в области квадов — прямой путь к камину Декарта в области батавов: «Что оно, из чего соединилось и как долго длиться дано ему природой — тому, что сейчас создает мое представление? И какая нужна здесь добродетель — нестроптивость, мужество, честность, самоограничение, самодостаточность, верность и прочие. Вот почему всякий раз надо себе говорить: это идет от Бога, а это по жребию и вплетено в общую ткань, а это так получается или случай…» (Там же). Если вспомнить, что «общая ткань» тогда представлялась насмерть запутанным клубком, можно оценить, какие требования предъявлял такой ход мысли. Не имея ни интуиции, ни воображения, Марк Аврелий знал, что может рассчитывать только на исчерпывающее рассмотрение.
Без всякого сомнения, он именно для себя формулирует строжайшую линию поведения: «Не делай ничего наугад, а только по правилам искусства — только так достигается совершенная жизнь» [65] . Это слова не художника-жизнетворца, а ремесленника, усердно делающего свою работу. Мы уже много раз видели, как важно было для Марка Аврелия не разбрасываться, экономить время и силы. Он все время опасается как-нибудь случайно рассеяться: «Надо осознавать, что говорится — до единого слова, а что происходит — до единого устремления. В одном случае сразу смотреть, к какой цели отнесено, а в другом уловить обозначаемое» (VII, 4). С этим связаны трезвость мысли и лаконизм: «Пусть вычурность не изукрасит твою мысль; многословен и многосуетен не будь» (III, 5); «И в сенате, и с кем угодно веди беседу благопристойно, не вычурно — здравой пусть будет речь» (VIII, 30); «Спеши всегда кратчайшим путем, а кратчайший путь — по природе, чтобы говорить и делать все самым здравым образом» (IV, 51).
65
Окончание фразы, вероятно, добавлено во французском переводе для прояснения общего смысла. — Прим. пер.