Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

— Ты правду, Магмет, сказал: для вас я никакого облегченья не делал. А когда делать? Не успею в доме своем котел повесить— надо снимать, снова в Касимов убираться. А теперь молодой царь и его советники мне так оказали: приедешь в Казань, не торопись свои шалтай-балтай по стенкам развешивать, по лавкам раскла­дывать. Укрепись сперва, людей верных вокруг себя расставь, обо­прись на них. Вот я к вам и приехал.

— Если кучаков с нашей земли уберешь,— сказал Аказ,— если народу облегченье сделаешь — мы тебе опора. А без людей наших от нас

двоих с Магметом какая тебе польза? Ведь если тебе служить — это все равно, что Москве служить, не правда ли?

— Да, это так.

— Пусть тогда и Москва об этом знает, защищает нас в слу­чае чего. А пока мы московских князей да воевод боимся не мень­ше, чем казанских беев.

— Я вас понял. Сяду на казанский престол — сразу о вас по­думаю. И в Москве скажу: чуваши и черемисы властью Казани тя­готятся, надо им помочь к Москве приклониться.

— Ты правильно сказал: надо помочь. А мы с Магметом давно об этом думаем.

— Ты, хан, на Казань приехавши, вот еще о чем подумай,— сказал Топейка.— Кучак жену Аказа украл—отними ее у него и сюда пошли.

— Обещаю...

— Сююмбике тоже давно обещала...

— Сказал — сделаю.

КОКШАЙСКАЯ СТОРОНА

Над озерцом стоит летний зной. Тихо гудят пчелы. Спокойную гладь нет-нет да и возмутит хвостом резвая рыбешка, пустит по водному полю ровные круги.

Санька сидит на берегу, покрыв голову большим листом ло­пуха, и удит рыбу. Рядом липовый ушатик, в нем трепыхаются окуни, ерши, плотвички. Улов ныне хорош, однако на душе у Саньки скверно. Думы в голове тяжелые.

Доколе же сидеть в этой болотной глуши, кормить комаров, терпеть лишения? Без цели, без веры, без пользы для людей. Вот так пройдет жизнь и спросится: чем ты заполнил все дни ее? И скажет Санька: от гнева царского прятался в лесах, будто леший, убег от жизни в такую даль, что за много лег не только лица человечьего не видел, но и голоса, окромя сестриного, слышать не приходилось.

Давно Саньку мучит совесть. Ну, он повинен перед государем, ради спасения живота своего прячется в лесах, а ради чего стра­дает Ирина, ради чего пропадает в этих болотах ее молодость, вянет девичья красота?

Иногда закрадывается в душу страшное сомнение: может, зря он здесь хоронится, может, на Москве забыли его давно, может, там другой государь? Санька со счету сбился и не помнит, сколь­ко лет живет вдали от мира людского, так и не уяснил себе, давно ли он тут живет и долго ли еще придется отшельничать?

Из раздумья Саньку вывели торопливые шаги сестры. Ирина подбежала к нему и с тревогой, сквозь которую пробивалась ра­дость, сказала:

— Саня, там люди!

— Какие люди?—у Саньки в голосе испуг.

— Монахи... двое. Они к нашему скиту идут.

Санька сбросил лопух с головы, воткнул удилище в мягкий берег и спешно пошел к скиту. Ирина — за ним.

10*

14?

Вбежав в молельню, оба враз бухнулись на колени и, трое­кратно перекрестившись,

замерли в молитве. Скрипнули двери скита, и монахи вошли. Санька усиленно клал поклоны, но, скосив глаза, поглядывал на пришельцев через щель неприкрытой двери. Один из них, высокий, плечистый, мельком глянул на молящихся, сел к столу, облокотился, собрал бороду в кулак и стал ждать конца молитвы. Скуфья на монахе новая, чуть надвинутая на лоб, глаза под нависшими бровями острые, взгляд властный. У Саньки захолонуло под сердцем. По всему видно: это не монах. А раз не монах, то кто ж, кроме царева слуги, переодетого в рясу? Санька мучительно соображал: зачем государеву человеку рядиться мо­нахом? Изловить Саньку можно и без рясы. Наверно, сперва думы

Санькины выпытать хотят. Ну, раб божий Александр, замкни уста на замок...

Ирине хорошо виден другой монах, невысокий, плотный, в ста­рой рясе. Полы рясы обтрепаны. Скуфейка лихо сдвинута набе­крень, из-под нее торчат клочки рыжих волос. Борода у монаха окладом, нос картошкой, с красновато-сйним отливом. Ежели пер­вый монах неотрывно глядит на молящихся, то второй успел обша­рить взглядом все углы скита, вроде бы нечаянно открыл ящик стола, заглянул под лавки. Хотел было прошмыгнуть в молельню, но другой знаком запретил — молитве мешать нельзя.

Не успел Санька подняться с колен, рыжий постучал в дверь и сиповато произнес:

— Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

— Аминь!—ответил Санька и открыл молельню.

— Мир обители сей и вам, люди,— пробасил черный монах, вставая.

— Входите с добром,— Санька топтался на месте.

— Удивление читаю на лицах ваших. Не ждали?

— Истинно,— ответил Санька.— Ушли мы от суеты людской вдаль и не ждали, что наше скитское житье, тихое и богоугодное, прервется словом из мира.

— Да-а, житье у вас тут тихое,— щуря подслеповатые глазки, произнес рыжий монах.

— Только богоугодное ли?—дополнил черный и испытующе глянул сначала на Саньку, потом на Ирину.— Живут тут брат и сестра денно и нощно с именем Христа на устах, а знают ли они смысл Христова ученья? Всю свою жизнь земную Христос учил на­род, души людские истинной верой просвещал. А вы? Токмо для себя живете, дары божьи всуе переводите.

«Если начнут царевым именем насильничать — не дамся,— ду­мал Санька, слушая монаха.— Все одно умирать, лучше в схват­ке сгину, а не дамся».

— А меж тем,—продолжал монах,— кругом живет великое множество людей во тьме, и не знают, куда идут. И ты, раб бо­жий Александр, живешь среди них со светильником веры право­славной, но светильник сей тобою потушен. Умно ли сие? Не умно и преступно. Много лет провел ты здесь, но не токмо человекам, а и себе пользы не принес. И пришли мы на подвиг святой тебя звать.

У Саньки сразу отлегло от сердца. Спросил робко:

— Откуда, отче, знаешь имя и прегрешения мои? Место скита моего никому неведомо, кто указал путь тебе?