Маршал Блюхер
Шрифт:
Бежать Вася не мог. Его несла стремительная, нарастающая людская волна. Было страшно: а вдруг споткнешься, упадешь, и тогда побегут по тебе, как по доске, растопчут. Или грохнут о фонарный столб, притиснут к стене дома. А сзади неудержимо накатывается леденящий цокот копыт: это, разрезая лавину бегущих людей, мчатся по Невскому казаки. Нырнуть бы в какие-нибудь ворота, да нельзя — их наглухо закрыли напуганные хозяева. Спасаясь от нагаек, манифестанты метнулись вправо — к Гостиному двору. Васю прижали к стене. Задыхаясь от тяжести навалившихся тел, он видел, как откормленные,
Наряд проскакал к Литейному, и люди отпрянули от стены. Вася обрадовался—дышать стало легче. Вытер капли пота и вдоль Гостиного двора стал пробираться к Садовой улице. Заметил: на опустевшей мостовой Невского валяются шапки, калоши, муфты и иконы. Впереди идущий рабочий тяжелым сапогом наступил на брошенный кем-то портрет царя. Приторно розовое, холеное лицо звонко хрустнуло, словно раздавили лед на лужице.
Рядом с рабочим шел старик с обнаженной седой головой. Его белый полушубок был залит кровью. Глухо и тоскливо произносил одни и те же слова:
— Все кончено… Все кончено…
Рабочий повернулся к нему, сказал сердито:
— Все только начинается, отец.
— Все кончено! Расстреляли веру в царя и в бога.
— Ничего. Отольются наши слезы. Придет время, и царя расстреляют.
Рабочий круто повернул на Садовую и ускорил шаги. Вася последовал за ним. Ему понравилась смелость этого большого, сильного человека. Говорит прямо о том, что думает.
За широкой, надежной спиной незнакомого спутника шел до Горсткиной улицы. Хотелось поскорее рассказать Петру обо всем, что видел и слышал в этот страшный день.
У дома встретил хозяин.
— Ты где это пропадаешь, окаянный пошехонец? Угробят дурака, а потом за тебя отвечай. Вот пакетик— отнеси по адресу.
Вася взглянул на пакет, оробел.
— На Литейный. А там казаки носятся. Бьют народ…
— А ты не будь олухом, обойди стороной. Зря никого не тронут.
Вася хотел сказать: «Сегодня многих зря тронули» — но вовремя удержался. Даст по шее. Спрятал пакет в потайной карман и торопливо зашагал к Фонтанке. На углу остановился, прислушался. От Невского доносился скрежет железа о камни. Догадался — это дворники сдирают с панелей и мостовых застывшие капли крови. Зябко вздрагивая, побрел к Аничкову мосту. Замер, уловив тревожный цокот копыт. С нарастающим озлоблением подумал:
«Все еще рыскают, стараются. В Питере-то можно воевать, это не то что с японцами. Хоть бы кто-нибудь сдачи дал».
Вася потер озябшие руки и так же медленно двинулся дальше…
Когда возвращался на Горсткину улицу, услышал частые выстрелы — похоже, что на Васильевском острове. Нашлись смелые люди, бьют погромщиков.
В купеческий дом Вася вернулся поздно вечером. На полу валялись листки из разодранных книг и тетрадей. Одеяло скомкано, подушка распорота. «Кто же это здесь хозяйничал? — с тревогой подумал Вася. — И в моем углу, видать, шарили,
Скрипнула дверь. Вошла кухарка, сказала укоризненно:
— Заявился… Пойдем, обед подогрею…
— А кто здесь был, Мария Васильевна?
— Приходили жандармы, искали какие-то запретные листки. Петюшку-то нашего на улице арестовали. Казачьего офицера вдарил, не то булыжником, не то поленом. И у меня выпытывали, что говорил Кузнецов и поздно ли приходил домой и не было ли у него какого оружия. Я им все честь по чести высказала…
— Что высказала?
— Хвалил щи и кашу, по кухне помогал, а с оружием на меня еще никто не ходил. Я человек, а не медведица. А тебя если будут спрашивать, прикинься глупеньким. Дурачков не трогают. Да ты что вроде пришибленный?
— Петю жалко. Был один дружок и тот пропал.
— Ничего, Васенька, ничего, дорогуша. Свет не без добрых людей. Да ты держись, держись. Не маленький — в такие годы плакать не годится. Пойдем покормлю…
— Ничего я не хочу. Ничего мне не надо…
— Да не будь ты простоквашей, парень. Жизнь, она разная получается, чаще горькая, чем сладкая. Петя грамотный, умный — выкрутится. В тюрьме посидит, в Сибири поживет, не он первый и не он последний. Сегодня многих арестуют и многих похоронят. А весь народ в тюрьму не запрячешь и в Сибирь не загонишь. Это сердцем понять надо…
Мария Васильевна оглянулась на дверь и совсем тихо добавила:
— Наболтала я тебе лишнего, Васенька. Держи это при себе. Понял? А теперь айда на кухню. Я тебя хозяйским пирогом угощу. С антоновскими яблоками…
Вася читал толстую изрядно потрепанную книгу. Так увлекся, что не слышал, как вошел и приблизился к столику хозяин. Рассерженный непочтительным равнодушием «рассыльного», Клочков стукнул по книге металлическим аршином, сердито спросил:
— Ты где это взял?
Вася вскочил, сказал тихо:
— Купил. На Литейном. У Гамулина.
— С каких это капиталов?
— Потихоньку собрал. Дают… за услуги.
— Врешь, подлюга! Воруешь. Я давно замечаю…
От обиды у Васи задрожали губы, лицо покраснело.
Рвущимся от ярости голосом крикнул:
— Сам ты вор и жулик! И приказчики и лотошники. Все тащут и обманывают.
— Цыц, паскуда! Ты у кого этому научился? У Петьки Кузнеца? Я из тебя дурь выбью. Шкуру спущу!
Купец швырнул на стол аршин. Его сильная рука опустилась на голову мальчика, вцепилась в волосы. Вася рванулся к столу, схватил аршин. Хозяин отпрянул к стене, выставил широкие густо налитые кровью ладони и, пятясь к двери, пригрозил:
— Только тронь… Я тебя упеку! Упеку…
Угроза как бы подхлестнула Васю, и, не владея собой, он ударил аршином по руке хозяина. Тот удивленно охнул и выскочил за дверь.
«Что я наделал! Сейчас он пошлет сюда сторожей. Вызовет городового. Надо бежать», — решил Вася.
Из-под кровати вытащил самодельный деревенский сундучок, сунул в него книги и мамино полотенце. Руки не слушались, дрожали и не сразу попали в рукава пальто.
За дверью Вася наткнулся на кухарку.
— Ты куда это?