Маршал Конев
Шрифт:
— Закури, Захаркин, закури. Глядишь, полегчает. Разве мыслимо в бой идти без курева?
Захаркин болезненно поморщился:
— Да нельзя мне, братцы.
— Чего там нельзя! Не больной ведь? Закуривай!
— Нельзя, вера не позволяет.
— Это какая ещё Вера? Что же ты не говорил нам ничего о ней? Где она?
— Религия есть такая, а не девушка.
— Да ты что, сектант, что ли, какой? — напрямик спросил Булычев.
— Не сектант, а последователь Иеговы, наследника Бога на земле, — поджав губы так, что казалось, вот-вот расплачется от обиды, ответил Захаркин. — Курить нам Богом запрещено.
— Ишь ты, — покачал головой Булычев. — А слыхал я, что ваша вера и воевать запрещает. Так, что ль? Верно это?
— Запрещает, — ответил Захаркин
— Благословили, выходит? — поинтересовался Булычев.
— Ага, — еле слышно подтвердил Захаркин и спросил: — Братцы, долго ль ещё ждать-то? Когда же сигнал подадут?
Кондрат только руками развёл от удивления:
— Да ты только родился, что ли? Всё своим чередом делается. Авиация ещё не пошла. Артиллеристы должны ещё пострелять как следует, передний край огнём обработать, а потом уж наш черёд настанет...
Захаркин этак бочком, бочком тихо отошёл в задние ряды. Булычев с удивлением смотрел на него, покачивая головой:
— Надо же, такая комплекция у человека! Прямо божий одуванчик, да и только.
— А что комплекция? — возразил Непейвода. — На войне не комплекция важна, а чтоб человек не трусил и стрелять умел. Вот.
— Не скажи! — ответил Булычев. — Комплекция тоже имеет значение, и порой решающее. — Он многозначительно улыбнулся и продолжал: — Вот скажу я вам, друзья, случай со мной какой был. Это с год назад тому. Я уже успел в госпитале отлежаться. Бои тогда шли жестокие. И ранило меня снова совсем некстати.
— Да разве бывает, чтобы кстати ранило? — усмехнулся Непейвода. — Рана, она завсегда ни к селу ни к городу. И в самом неприятном месте. Это уж точно. Со мной тоже так бывало...
Бойцы зашикали на него:
— Не мешай, Иван, дай человеку досказать.
— Так вот, — ничуть не смущаясь, продолжал Булычев, — ранило, значит, меня совсем ни к чему. В наступление мы идём, бьём врага и в хвост и в гриву, награды опять же бойцам за взятие городов и за форсирование рек маячили впереди, а мне, выходит, опять прямой путь в госпиталь.
Булычев на мгновение замолк, взглянул на небо, не проясняется ли, и, поняв, что до прояснения ещё далеко, спокойно продолжал:
— Нашла меня, пораненного, санитарка, кое-как взвалила на плащ-палатку и тащит. А я, сами видите, весу немалого. Девушка же попалась, на моё счастье, тоже здоровая. Я хоть и раненный в живот, но в сознании и беспокойство проявляю. Вижу, комплекция у неё для маскировки не очень подходящая. А точнее сказать, совсем невыгодная. Так вроде всё ничего, но больно, извиняюсь, казённая часть у неё над местностью возвышается. Тащит это она меня что есть силы, а местность вокруг, как назло, открытая и немцы по нас огонь ведут. Бачите, ситуация-то какая критическая получается? Я, понятно, беспокоюсь, не столько за себя — моя песенка, думаю, спета, — сколько за неё, и кричу ей: «Прижми своё мягкое место к земле! Плотнее прижми!» Она ничего не понимает, ещё быстрее устремляется вперёд. Я опять, выбирая культурное выражение, кричу: «Прижми пузо к земле!» Это я уж, значит, детали ей растолковывал, как сделать, чтобы не очень демаскировать себя. Не знаю, поняла она меня или нет, только резко остановилась, зло посмотрела на меня и довольно рассудительно говорит: «Раненый, перестаньте хулиганить. Не то я вас брошу, и добирайтесь как знаете...»
Я, пользуясь временной остановкой, спешу ей искренне растолковать ситуацию, говорю на полном серьёзе: «Голубушка, я же не о себе беспокоюсь. Потому как ползёшь ты так, будто нарочно врагу целеуказания подаёшь: мол, пуляйте в нас из всех видов оружия».
— А она что? — с нетерпением спросил Непейвода, когда Булычев вдруг замолк.
— А что? Женщина, она и есть женщина. Серьёзности положения не понимает. И моего беспокойства о ней не осознает. Подняла мой автомат и стала замахиваться: «Вот оглушу тебя, охальник этакий, прикладом, сразу замолчишь!»
— Ну и что? Чем же кончилось-то? Бросила она тебя или
— Ну зачем же бросила? Раз я тут, среди вас, значит, не бросила, дотащила. После моих просьб она резко повернулась и до ближайшего перелеска меня тащила вьюном. Лучше, чем мы ползаем по-пластунски. Даже не передохнула. Бока мои все бугорки на той поляне пересчитали. Я даже на какое-то время сознания лишился.
— А немцы что? Так и не попали?
— Попали, но только не в неё, а в мой... зад. Она уже к леску подползала, как я очнулся, почувствовав, что-то врезалось мне в самое мягкое место. По ягодице тёплая кровь потекла. Задёргался я и, кажется, даже завопил. А она, не останавливаясь, продолжала меня тащить. До леска дотянула и в первую же воронку скатилась вместе со мной. Разрезала штаны ножом, обработала рану, перевязала ещё раз и примирительно говорит: «Сам виноват. Чего зубоскалить вздумал? Вот и задержал меня. Без этого я бы быстрее до леска доползла и надёжно тебя укрыла. Не достал бы тогда тебя немец. А теперь вот терпи: ещё одну дырку вражина продырявил. Это для тебя наукой будет...»
Передохнула и потащила меня дальше. Я уж на её комплекцию не обращал больше внимания. И не смотрел даже, чтоб не расстраиваться. Тут вскорости санитары подоспели и увезли меня в санбат. А потом, после сложной операции, снова в госпиталь.
Кондрат замолчал, видно, вспоминая это своё неприятное второе ранение.
— Вот, братцы, а вы говорите, что комплекция человека не имеет значения на войне. Оказывается — имеет. Узнал я потом имя той санитарки, нашёл её адрес. С той поры вот уже год, как переписываемся. Хороший человек она, скажу я вам. — Булычев посмотрел на небо: — Глядите-ка, друзья, почти развиднелось. Облака уходят...
Эти слова его потонули в грохоте сотен орудий. Над полем боя появились наши самолёты.
— Началось! — торопливо закручивая новую цигарку, радостно крикнул Булычев. Сделав глубокую затяжку, он крепко сжал автомат в своих могучих руках и поставил правую ногу на заранее подготовленную земляную ступеньку, чтобы легче выскочить из окопа и устремиться вперёд.
С какой бы тщательностью ни готовилось наступление, как бы ни бились в штабах над выявлением точной группировки противника, нанося на карту каждую с трудом обнаруженную огневую точку, начало боев всегда сулит немало неожиданностей и противник всякий раз преподносит наступающим разные сюрпризы. В штабе 1-го Украинского фронта ждали этих сюрпризов, надеялись на скорое прояснение обстановки, когда враг раскроет наконец свои карты и введёт в бой скрытые резервы. Тогда можно будет предпринять правильные ответные действия, пустить в дело или попридержать на будущее резервные части. Неясность же обстановки всегда тревожит, заставляет вновь и вновь прикидывать варианты боевых действий. В таком вот взволнованном состоянии находился и маршал Конев после того, как по его приказу соединения 38-й и 60-й армий начали движение вперёд. Внешне, правда, Иван Степанович соблюдал спокойствие. Его глаза по-прежнему внимательно смотрели на вошедшего к нему начальника штаба генерала Соколовского, когда тот сообщил об успешном продвижении наших атакующих подразделений. Но подобные сообщения мало интересовали Конева, хотя они и были приятными, успокаивающими. Он ждал сведений о действиях противника, о его контрмерах. Но об этом штаб пока не имел никаких данных. И это беспокоило командующего фронтом.
Конев считал начальный период в наступательной операции самым тяжёлым. Не имея сведений о противнике, его намерениях, он вынужден и сам бездействовать, ждать, терять время, столь необходимое для выдвижения резервных частей, для введения в бой дополнительных сил авиации, артиллерии и танков, для определения главной оси движения основной массы войск.
Только через некоторое время от генерала Москаленко из 38-й армии поступило первое тревожное сообщение: «Противник крупными силами яростно атакует. Ввёл в бой танки. На некоторых участках из-за упорного сопротивления гитлеровцев наше наступление замедлилось...»