Маршалы и генсеки

Зенькович Николай Александрович

— Врешь, нам все известно.

— Ну, раз вам все известно, так начинайте допрос по тем фактам, какие вам известны. Но я знаю, что у вас их нет, так как я не занимался антисоветской деятельностью.

Вскоре генералу пришлось сбавить тон. Бессонные ночи в кабинете следователя в течение месяца выдержать было трудно. Тем более что, как понял подследственный, его обвиняли в каком-то заговоре, во главе которого якобы стоит маршал Жуков.

Можно представить, что чувствовал Жуков, читая эти строки.

«Следователь сразу набросился на меня с криками и матом, чтобы я давал показания или он начнет меня избивать и при этом вынимает из портфеля резиновую палку и показывает ее мне, говорит: «Видишь? Или начнешь говорить или же она сейчас «походит» по тебе». Я заявил: «Я не отказываюсь давать показания, но я не знаю, что вам показывать, я ничего не знаю о заговоре и сам никакого участия в нем не принимал,

давать же ложные показания я категорически отказываюсь». Следователь задает вопрос: «Бывал на банкетах у Жукова и Буденного и др.?» — «Да, бывал». — «Какие вопросы решались там?» — «О каких вопросах вы говорите? Были банкеты, как и каждый банкет: пели, ели, веселились, вот и все». — «Врешь, перестань упорствовать, нам все известно». — «Если вам все известно, что же вы от меня хотите? Уличайте меня тогда фактами». — «Я буду уличать тебя не фактами, а резиновой палкой. Восхвалял Жукова? Какие тосты говорил за него?» — «В чем же заключается мое восхваление Жукова? Я не знаю, где бы это воспрещалось участие на банкетах, причем официальных». — «Все ваши банкеты это только фикция одна, это не что иное, как собрание заговорщиков. Будешь говорить или нет? Даю 10 минут на размышление, после чего эта резиновая палка «походит» по тебе». Я сидел у стола и ждал своей участи, следователь разгуливал по кабинету с резиновой палкой в руке. «Ну, — говорит следователь, — будешь давать показания?» — «Никаких ложных показаний я давать не буду». Следователь позвонил по телефону, на его звонок явился майор, как видно, тоже следователь. Капитан Самарин схватил меня за плечи, ударил по ногам и повалил меня на пол. И началось зверское избиение резиновой палкой, причем били по очереди, один отдыхает, другой бьет, при этом сыпались различные оскорбления и сплошной мат. Я не знаю, сколько времени они избивали меня. В полусознательном состоянии меня унесли в «бокс». На следующий день часов в 11–12 меня снова повели к следователю. Когда ввели в кабинет, меня снова капитан Самарин и тот же самый майор начали избивать резиновой палкой. И так меня избивали в течение четырех дней и днем и ночью. На пятый день меня вызвал зам. н-ка следственной части полковник Лихачев в присутствии следователя кап. Самарина. Первый вопрос, который задал мне Лихачев, был: «Ну, и после этого ты будешь упорствовать? Я заявил: «Я ложных показаний давать не буду». — «Ну, что же, начнем опять избивать. Почему ты боишься давать показания? Всем известно, что Жуков предатель, ты должен давать показания и этим самым облегчишь свою участь, ведь ты только «пешка» во всей этой игре. Подумай о своей участи и начинай давать показания». — «Сколько бы вы меня не били, я никаких ложных показаний давать не буду. Я категорически вам заявляю, что я ни в какой организации не состоял и ни о какой организации ничего не знаю…»

Далее Крюков сообщал, что следователь составлял протоколы допросов произвольно, так, как сам считал нужным. «Примером могут быть следующие протоколы: на вопрос следователя «Бывал ли я на квартире у Жукова?» — я ответил: «Да». — «О чем велись разговоры и в частности, что Жуков говорил о контрударе под Москвой?» — Я ответил: «Жуков не распространялся в подробностях об этом контрударе. Он сказал очень коротко. Вызвали к Верховному Главнокомандующему и сказали: вот задача, вот план, вот средства. Москву надо во что бы то ни стало удержать, вот и. все». Из моего ответа у следователя в протоколе появилось (примерно): Жуков умалял достоинство Верховного Главнокомандующего. Принимать парад 1 мая 1947 года был назначен маршал Жуков, а потом военный министр приказал в порядке очереди всем маршалам. Следователю были якобы известны какие-то высказывания Жукова по этому вопросу. Следователь настоятельно требовал от меня показаний по высказываниям. Я заявил, что я ничего не знаю, кроме того, что маршал Ж/ков перестал тренироваться в верховой езде. В протоколе следователя появилось совершенно другое. Будто бы Жуков выразил большое неудовольствие решением военного министра. На вопрос следователя: «Какие неудовольствия и высказывания сделал Жуков, когда вы ехали с совещания, которое было у командующего бронетанковыми войсками», я ответил, что я не слышал никаких высказываний Жукова, кроме того, что он сказал: «Бронетанковые войска, артиллерия, инженерные войска выходят из подчинения Главнокомандующего сухопутными войсками». В протоколе записано, что Жуков выразил большое неудовольствие решением военного министра…»

По словам Крюкова, протоколы были составлены таким образом, будто он везде и всюду восхвалял Жукова и наконец, что он укрывал преступления Жукова, неизвестно какие. «Вначале я категорически отказался подписать эти протоколы. Посыпались вновь различные репрессии и я, надо прямо сказать, смалодушничал. Уж очень тяжелое состояние у меня было.

Избитый, голодный, приниженный, бессонные ночи тоже давали себя знать. Я не выдержал и подписал. До сих пор я себе простить не могу. Но у меня теплится надежда, что придет время и я смогу сказать правду, почему я подписал».

Вторым обвинением против Крюкова было присвоение трофейного имущества. В письме из лагеря в ЦК КПСС он утверждает, что большая часть вещей, обнаруженных у него при обыске, не присвоена, а куплена. «Три автомашины, обнаруженные у меня, тоже значатся как присвоенные, а на самом деле нет». По его словам, значительная часть имущества принадлежала его жене Руслановой, и приобретена ею была еще до войны.

«Виновен ли я в присвоении трофейного имущества?» — дважды спрашивает он самого себя в заявлении из лагеря. И отвечает: да, виновен, но не в том количестве, которое ему приписали. И тут же признается: «Дело не в том, в каком количестве я присвоил трофейное имущество, дело в самом факте присвоения. Не к лицу коммунисту и советскому генералу заниматься подобными делами и этим самым позорить и то и другое. Я заслужил наказание, но за эти «тряпки», какие, как говорят, и «выеденного яйца не стоят», меня лишили доверия партии и правительства, лишили свободы на 25 лет (а это значит пожизненно, ибо мне уже 56 лет). Меня лишили семьи, звания и наград, кровью заработанных на поле брани. И я не верю, что это меня покарала партия и Советская власть. Это сделали враги партии и советского правительства…»

Письмо заканчивалось такими словами: «Я верил в то, что придет время, когда правда восторжествует и методы ведения следствия в быв. МГБ будут партией и Советской властью вскрыты. Это время настало и я решил теперь смело писать, зная, что мое заявление попадет по назначению, а не в папку следователя капитана Самарина. Я прошу ЦК КПСС назначить комиссию по пересмотру как моего дела, так и дела моей жены Руслановой».

Хрущев внимательно прочел как записку Жукова, так и приложенную копию письма тайшетского заключенного Крюкова. Уже на следующий день, третьего июня, он рассылает полученные материалы членам Президиума ЦК КПСС. Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Булганин, Каганович, Микоян, Сабуров и Первухин, каждый в отдельности, ознакомились с мнением Никиты Сергеевича, изложенным им лично: «Посылаю вам заявление Крюкова. По этому вопросу необходимо обменяться мнениями. Следовало бы проверить и пересмотреть это дело».

Пересмотрели. 11 июля 1953 года в Президиум Совета Министров СССР на имя Маленкова поступает документ за подписью министра обороны Булганина, генерального прокурора страны Руденко и главного военного прокурора Чепцова. Вносится предложение: «Обязать Военную коллегию Верховного суда Союза СССР пересмотреть дела на осужденных генералов и адмиралов». В числе находившихся в заключении генералов, в отношении которых предлагается прекратить дела и полностью реабилитировать, фамилия Крюкова В. В. Здесь же, в этом списке, уже знакомый нам генерал Сиднев, бывший заведующий оперативным сектором МВД в Берлине.

Раньше, при Сталине, Политбюро принимало решение: «Арестовать, судить и расстрелять». При Хрущеве — «Обязать Военную коллегию прекратить дела и полностью реабилитировать». Законы, судебные процедуры — все по боку. Главное — мнение верховного правителя.

Предоставляю возможность читателю самому поразмышлять над природой приведенных выше явлений. Эпизод с Крюковым и его женой Руслановой важен для прояснения той обстановки, которая в будущем сложится вокруг Жукова, снятого в октябре 1957 года с поста министра обороны.

Инцидент на поминках

Седьмого сентября 1959 года председатель Комитета государственной безопасности Шелепин прислал на имя Хрущева совершенно секретную записку. Глава государства счел необходимым обсудить ее на заседании Президиума ЦК КПСС. После обмена мнениями Президиум решил поручить секретариату ЦК «принять необходимые меры в связи с фактами, изложенными в записке, КГБ (т. Шелепина) от 7 сентября 1959 года № 2668-ш».

Что же это за факты? «19 августа сего года, — докладывает шеф КГБ, — по случаю смерти генерал-лейтенанта Крюкова жена последнего, известная певица Русланова, устроила поминки, на которых в числе других были Маршалы Советского Союза тт. Буденный С. М. и Жуков Г. К.

В процессе беседы среди присутствующих был поднят вопрос и о принятом Постановлении Совета Министров Союза ССР № 876 от 27 июля 1959 года о пенсиях военнослужащим и их семьям.

Тов. Жуков по этому вопросу заявил, что если он был бы Министром обороны, он не допустил бы принятие Правительством нового Постановления о пенсиях военнослужащим и их семьям.

Далее он сказал, что тов. Малиновский предоставил свободу действий начальнику Главного Политического Управления генералу армии Голикову, а последний развешивает армию.